Добравшись до фешенебельной Нанкинской улицы с ее ювелирными магазинами, отелями, модными салонами, венской кондитерской, баварской пивной и ночными клубами, с блеском витрин, которые ничем не уступали лондонским, с красными автобусами и желтыми такси, нашей троице пришлось остановиться, чтобы перевести дух. В стороне от них прислонился к уличному фонарю терпеливый Шломо.

Мимо бодро промаршировала под свои заунывные волынки шотландская рота почетного караула: по-видимому, в порту то ли встречали, то ли провожали какую-то важную птицу. Рослые, уверенные в себе парни в клетчатых килтах убедительно символизировали надменное величие Британии.

Все трое молча закурили, и каждый из них знал, о чем в этот момент думают другие — об ином мире по ту сторону реки, откуда они только что ненадолго выбрались, как заключенные, которым пожалован короткий отпуск. Тот мир был погружен в унизительную нищету и невообразимые страдания, но теперь они безвозвратно принадлежали ему, и в него, в его липкий, тягучий смрад им очень скоро предстояло вернуться.

…Официальное представительство Третьего рейха располагалось недалеко от ипподрома, в центре уютного немецкого квартала. Ослепительно белый, будто выстроенный из рафинада, двухэтажный коттедж скорее французского, чем обычного для этих мест английского колониального стиля, стоял в глубине ухоженного парка. Два боковых крыла с высокими окнами как бы обнимали аккуратно подстриженный газон, в центре которого высился флагшток с лениво повисшим в безветрии красным — но со свастикой — знаменем. Прямо позади резиденции, на Грэйт-Уэстерн Роуд помещалась элитная немецкая школа, в которую пять лет тому назад перестали принимать еврейских детей: в том числе и тех, чьи родители могли себе позволить непомерно высокую плату за обучение.

Воздух был холоден, свеж и промыт недавним дождем (уже наступил сезон муссонов), он был пропитан запахом свежескошенной травы и цветущего жасмина. Очевидно, даже природа по эту сторону реки была более ясной и приветливой.

О том, что этот клочок земли принадлежал Германии, недвусмысленно свидетельствовали двое облаченных в форму полицейских перед ажурными воротами из кованого железа. Они как братья-близнецы походили на тех, что в тысячах километров отсюда охраняли Рейхстаг в Берлине. Уже почти ступив на территорию Рейха, Теодор Вайсберг вдруг заметил топтавшегося на углу Шломо и поманил его пальцем. Тот вздрогнул, заозирался и, когда убедился, что жест относится именно к нему, выплюнул соломинку, которую грыз, и резво подбежал, всем своим видом выражая готовность к услугам.

Скрипач мягко пожурил его:

— Опять ты тащишься за нами, Шломо. Ведь я же просил — перестань!

Толстый коротышка шмыгнул носом, помолчал, потоптался на месте и виновато бормотнул:

— Стерегу.

— Кого ты стережешь? От чего?

Шломо пошарил в недрах своего потрепанного, тесноватого для его порядочного брюха пальтишка, выудил оттуда бумажник и протянул его Вайсбергу все с тем же виноватым выражением лица:

— Это ваш, господин Вайсберг. Вы не заметили, как какой-то плоскомордый тип увел его у вас еще в Хонкю. Правда, он тоже не заметил, что у него за спиной был я.

Очевидно, здесь имело место столкновение двух школ, азиатской и европейской. Пока что результат был один-ноль в пользу европейских карманников.

Ребе Лео и профессор так и прыснули, а Теодор сконфуженно убрал бумажник и тихо пробормотал что-то, отдаленно напоминавшее извинение.

В этот субботний полдень у Теодора Вайсберга были все основания для подавленного настроения и кислой физиономии. Сегодня Элизабет потребовала серьезного разговора наедине, так что ранним утром он не отправился на поиски работы, как это делал каждый Божий день. Разумеется, речь не шла о работе, которая отвечала бы его квалификации и способностям и приносила бы удовлетворение. В Шанхае он мог рассчитывать лишь на какую-то случайную поденщину за полдоллара, вроде мытья автомобилей или вылизывания тротуара перед одним из дорогущих магазинов в Концессии. Что же касается классической музыки — области, в которой Вайсберг был общепризнанной величиной, то она вообще никак не фигурировала среди возможностей. Она перестала кого-либо здесь интересовать с самого начала японской интервенции, т. е. платить за нее стало некому. Рассказывали, что во Френчтауне некогда имелся приличный камерный оркестр, но Франция объявила всеобщую мобилизацию и многим музыкантам пришлось вернуться на родину, в результате чего оркестр распался. Незадолго до бомбежек и последовавшей за ними японской оккупации здесь гостил оркестр Пекинской филармонии — приличный, хотя и не блиставший звездами первой величины коллектив. На этом все кончилось — оккупированный Шанхай стал по-кабацки бездуховным городом, готовым платить только за пустые забавы. Были еще ресторанные оркестры, главным образом в больших дорогих отелях с дансингами, но и там толпы музыкантов ловили любой шанс занять редко освобождавшееся место перед пюпитром. Причем местных, азиатских музыкантов среди безработных было гораздо больше, и нанимали их более охотно, поскольку те соглашались на значительно меньшую оплату. Теодор, конечно, был общепризнанным виртуозом, но хозяев заведений, особенно китайцев, не интересовало, чем ты славился в Европе. Кроме того, среди талантов Вайсберга начисто отсутствовала способность адаптироваться к новым условиям, столь отличным от тех, в которых он некогда пожинал успехи. Ему претило лабать румбу под стук вилок и ножей и крики подвыпивших гуляк.

Его коллеги-музыканты, занятые, как и он, мелкой поденной работой в почти безнадежной битве за кусок хлеба, предложили собираться по вечерам и играть, однако реализация их идеи тоже оказалась ему не по плечу. Так что эту задачу взвалил на себя Симон Циннер, которому пришлось навсегда расстаться со своей любимой флейтой из-за того, что его изувеченные в Дахау пальцы срослись неправильно. Симон оказался классным организатором: днем бывший флейтист мыл посуду на кухне одного из больших отелей в Концессии, но по вечерам во вторник и четверг ему удавалось — ценой невероятных усилий и упорства — собирать коллег на очередную репетицию. Люди возвращались в Хонкю изнуренные, без всякой охоты музицировать, но упрямая настойчивость бывшего флейтиста превозмогла их апатию. Постепенно репетиции вошли в привычку, превратились в ритуал, который вносил немного разнообразия в их серое бытие, возвращал музыкантам забытые волнения и радости. Первый публичный концерт в полуразрушенном цеху завода металлоконструкций был приурочен к завершению еврейского праздника Йом Кипур. Люди плакали, когда Теодор Вайсберг срывающимся от волнения голосом объявил о рождении Шанхайского филиала Дрезденской академической филармонии. Первый ряд, куда усаживали почетных гостей, отвели монахиням ордена кармелиток, среди которых были и «коллеги» из их духового оркестра. И уж конечно там была светившаяся гордостью за своих подопечных беженцев мать Антония. Этот концерт свидетельствовал, что жизнь впавших в отчаяние людей начинает входить в нормальную колею.

Дирижером и первой скрипкой, разумеется, был Теодор Вайсберг. Исполнение Концерта для скрипки с оркестром Чайковского прошло, как написали бы газеты, «с бешеным успехом». Опять были слезы — на этот раз слезы радости — и долго не стихавшие аплодисменты: публика была безмерно благодарна за возможность хотя бы на час отрешиться от своих шанхайских забот. Этим, однако, и исчерпывался потенциал Теодора Вайсберга по преодолению тех невиданных ранее трудностей, с которыми жизнь сталкивала беженцев каждый Божий день. Чего никто не сказал бы о его жене Элизабет.

Судьба с непрошенной щедростью подвергла ее испытаниям, которые Элизабет встретила не просто с достоинством, но мужественно. К тому времени, когда они с Теодором добрались до Шанхая, их средства к существованию практически иссякли. Нацистские власти разрешали вывоз не более десяти рейхсмарок на человека, а те доллары, которые еврейская благотворительная организация Джойнт вручала беженцам по прибытии через пароходную компанию, таяли раньше, чем получатели успевали опомниться. С присущей ему наивностью, Теодор поверил в рассказанную женой небылицу о том, как все ее драгоценности пропали, когда их дом был ограблен во время его отсидки в Дахау. Да и сам дом на улице Данте Алигьери им продать не удалось — не нашлось выгодного покупателя. Впрочем, они его особо и не искали, глубоко в душе веря, что рано или поздно наступит день, когда они смогут вернуться под свою крышу. Они не знали, да и не могли знать, что их любимый дом в стиле ампир и весь Дрезден в целом превратятся просто в кучу дымящихся развалин.