Как игра в классы. Прыг-прыг-прыг, а промахнулся — выходи из игры. Отдохнуть можно на желтой камышовой кочке. Если их нет, продолжай прыгать. А если прыгать нет сил и рядом не найдется желтой кочки, чтобы передохнуть, что тогда?

Не останавливайся, приказал он себе. Пробирайся к дубам. За высоким тростником их не было видно, и он двигался наугад.

Под ногами блеснуло что-то белое, и он, Испугавшись неведомой опасности, стремительно прыгнул дальше. Но после двух панических прыжков вдруг сообразил, что это могло быть, и вернулся. Из болота торчал крохотный твердый островок, белый от выгоревших на солнце раковин. Опасаясь змей, он примял редкую траву и сел. Даже в этот ранний час ракушки были теплые. Он опустил руки между коленями и облегченно сгорбился. На улицах Баии он видел людей, которые сидели вот так же, только на них были шляпы. Солнце жгло ему затылок, и он пожалел, что у него нет шляпы. Правда, под дубами тень, надо только добраться туда.

Он покачивался взад и вперед, болтая руками между согнутыми коленями. Подбородок почти касался груди, голова тряслась.

Прямо как яблоко, черт бы ее подрал, прямо как яблоко на стебельке.

Он с трудом встал. С высоты ракушечного холмика он увидел над тростником дубы — до них было около полумили. Теперь он знал, что не собьется. Ну, пора идти.

Дубовая роща, когда он до нее добрался, оказалась куда больше, чем он думал. Он залез на высохший дуб и огляделся. Полоска суши, изгибаясь, как спина аллигатора, уходила в болото на четверть мили. На земле — ни кустика, только опавшие листья да сухие сучья.

Не так уж плохо.

Он сел под деревом, прислонился к стволу и закутал голову курткой, чтобы укрыть лицо от москитов. Но если они жгут так сейчас, среди бела дня, когда дует легкий ветер, думал он, так что же будет в сумерках? А ночью? Надо бы развести дымник. Но у него нет спичек, он не сообразил их захватить. Из-за этого, сказал он себе, его кости, возможно, будут белеть вот тут на ракушках. Но он не верил этому. Ведь ему едва исполнилось тридцать, мышцы на плечах и спине были налиты силой. Он ощупал упругую мощь своих ног. Ничего, он что-нибудь придумает.

Москит пробрался под куртку, уселся у него на носу и принялся сосать соленый пот. Оливер медленно поднес руку к лицу и раздавил его.

Он не находил себе места. Москиты жалили сквозь одежду, тело горело и зудело. Надо развести костер.

Трут он добыл, растерев в порошок пригоршню сухих листьев. В листьях оказались клещи. Он с недоумением смотрел на их красные тельца. Откуда они здесь взялись? Наверно, ондатра занесла.

А теперь надо сделать то, о чем он слышал много лет назад на Огайо. Нужно найти дождевую каплю или немножко росы. Он взглянул на дуб — листья были сухие и пыльные.

Он пожал плечами. Где-нибудь капля да найдется. Он нашел ее на стебле тростника, глубоко в пазухе листа, куда не доставало солнце.

Может, она достаточно прозрачна… Может…

Медленно, бережно он понес ее. Только бы не уронить. Если она скатится, линза пропала. Старики говорили, что у них получалось. Старики, набравшиеся всяких индейских историй. Сами помнили или слышали от дедов. О людях, которых бросали, думая, что они мертвы, а они возвращались, чтобы убить своих убийц и пришить на место свой скальп.

Трясущиеся старики. Сидят перед бакалейной лавкой Андерсона на солнцепеке. Объясняют мальчишкам, как надо снимать шкуру. Не успеешь мигнуть, как я обдеру белку — сущий пустяк, если знаешь, как взяться. И тушу оленя разделать проще простого, да к тому же и вырезаешь-то ведь только лучшие куски… Лучше сделай на индейский манер. Этому я научился, когда жил со скво… Их собственные рассказы, рассказы их отцов, рассказы, взявшиеся неизвестно откуда.

Оливер надеялся, что они говорили правду.

Он отложил стебель с каплей в сторону и начал остальные приготовления, а москиты набивались ему в уши и щекотали крыльями щеки. Он разложил тоненькие прутики на ракушках, чтобы они прогрелись сверху. Осталось сделать пуховку. Старики говорили, что нужна пуховка.

Он пошарил в карманах, собрал свалявшиеся ворсинки и принялся раздирать комочки, пока не собрал пуховку величиной с ладонь. Затем он взял карманный нож, распорол шов рубашки, надергал непослушными пальцами ниток и положил их поверх пуховки и трута. Потом взял стебель с каплей и осторожно отогнул лист так, что она осталась на черенке. Его линза! Он присел на корточки, крепко обхватил левой рукой запястье правой, навел слепящую белую точку на пуховку и застыл.

Старики говорили, что это должно получиться. Что у них получалось.

Он забыл прикрыть голову курткой. Москиты облепили его лицо и шею. Он чувствовал, как их хоботки впиваются в кожу, но не смел пошевелиться. Он внушал себе, что это не его шея. Меня там нет, я здесь, в этих вот руках, в этих пальцах… На руках тоже сидели москиты — он насчитал пять или шесть… нет, семь; головы опущены, хоботки сосут… Но меня и здесь нет. Я — в капле, в линзе, в солнце, которое ее освещает…

Пуховка словно зашевелилась. Он быстро замигал, чтобы прогнать москитов. Он ждал язычка пламени, всей своей волей пытался его создать. Сначала это было лишь легкое движение, словно там тихо заворочалось какое-то насекомое. Он не сводил глаз с пронзительно белой точки солнечного света. Ворсинки шевельнулись. Да, несомненно.

Он сделал свое дело, крохотный белый глазок, солнца.

Вот опять движение. Трепет. Светлые нитки начали темнеть. Закурился дымок. По пуховке, точно красные жучки, поползли искры. Держа линзу в прежнем положении, он начал дуть. Между зубами, нежно. Словно дул в женское ухо.

Он увидел перед собой это ухо, розовые извилины, по которым скользило его дыхание — легче любого прикосновения, но более настойчивое.

Искорки превращались в язычки пламени. Затрещал трут. Он начал подкармливать свой костер, эти желтые живые существа. Младенцы, которых он насытит. Я кормлю их. У меня нет груди, и я кормлю их деревом.

Костер разгорался, и он сложил над ним пирамиду из сухих сучьев. Потом бросил в огонь содранный с дубов мох, чтобы было больше дыма. Ему ело глаза, по щекам текли слезы, но москиты исчезли.

Он выбрал тенистое место с небольшим уклоном, чтобы голова была выше ног, соскреб тупой стороной мачете мусор и растянулся там, глядя в небо, заслоненное дымом костра.

Он проснулся, чувствуя на себе чей-то взгляд. Мачете лежало у него под рукой. Наготове.

Перед ним стоял старик, маленький, щуплый, с запавшим ртом. В руках он держал дробовик. Позади него у берега стояла пирога, в которой, скорчившись, сидел мальчишка лет десяти. Его рубашка без единой пуговицы распахнулась на вздутом животе. Вывернутый пупок торчал, как крохотный указательный палец.

Оливер спросил:

— Ты всегда так подкрадываешься к людям?

Глаза старика были водянисто-голубыми, а лицо цветом напоминало дубовую кору. Он кивнул мальчику, и тот сразу подбежал к нему.

— Немой, что ли? — спросил Оливер.

— Он по-английски не говорит, — сказал мальчик.

Оливер пожал плечами:

— А по-каковски он говорит?

— По-французски. А я говорю по-английски. Оливер зевнул.

Мальчик сказал:

— Мой отец — он хочет знать, почему ты здесь.

— Он твой отец? — Оливер подумал: в этом старом хрыче больше жизни, чем кажется на первый взгляд.

— Он хочет знать, почему ты зажег сигнальный костер.

— От москитов… Вы тут живете?

— Là bas. — Старик мотнул головой назад.

— Там, — сказал мальчик.

— Значит, он меня понимает?

— Черт тебя дери, — сказал старик. Его сморщенное лицо осталось неподвижным.

Мальчик спросил:

— Ты зачем здесь? Тут только мой отец ставит капканы.

— Я капканов не ставлю. — Оливер начал растирать искусанные москитами руки. Им досталось от них больше всего. — И вот что… — Оливер поколебался и решил сказать правду. — Я убежал с парохода.

Старик кивнул. Мальчик спросил: