Уильям Андерсон сказал:

— Папаша велели поглядеть, как вы тут.

Она была вся мокрая — он и вправду столкнул ее в реку. Вся каюта была забрызгана, на неровном полу стояли лужицы.

— Река-то небось холодная, — вежливо добавил Уильям. Глина с его сапог расходилась желтым пятном в большой луже у порога.

Она дрожала всем телом, держась за подбородок.

— Может, вам в сухое одеться? — сказал Уильям Андерсон и, не дождавшись ответа, спросил: — Он вам сломал челюсть?

Прижимая обе ладони к левой щеке, она повернула голову и поглядела на них — на рослого Андерсона и прятавшегося у него за спиной щуплого мальчишку. Потом заморгала, прищурилась и сказала сиплым голосом:

— Посмотреть пришел? Нет его, выродка. В городе, наверно.

— Отец послал узнать, как у вас тут.

Из уголка ее рта тонкой струйкой сочилась кровь.

— Убить бы мне его тогда сразу, пока была возможность. Уж рыба-то его не тронула бы. Так бы и плыл до самого Нового Орлеана.

Ребята неловко попятились и осторожно закрыли за собой дверь. Солнце совсем уже зашло, воздух казался холоднее обычного.

— Да… не хотел бы я сейчас свалиться в реку, — сказал Оливер.

Уильям Андерсон опять шагал неторопливо и размеренно.

— Ну, челюсть он ей не сломал, и то ладно.

Оливер так удивился, что Уильям отозвался на его слова, что споткнулся и чуть не упал.

— Думаешь, не сломал?

— Она же хорошо говорит. Ты сам слышал.

Вот оно как бывает, подумал Оливер. Я все время что-нибудь узнаю.

В тринадцать лет он решил, что узнал достаточно. Теперь он был очень высоким, широкоплечим и сильным. Он все еще ходил в школу — на этом настаивала мать, — но ему начали надоедать ровные поля, скотина, бесконечная мелкая работа по дому и постоянные разговоры о реке. Река поднялась, река обмелела, река вот-вот разольется. По реке даже время отсчитывали — старый мистер Андерсон умер при низкой воде.

Оливер знал, что ему придется уехать из Эдвардсвиля, особенно после истории с Джессом Харпером. Однажды после уроков Оливер и еще трое ребят безо всякой причины напали на Джесса Харпера. Заранее набрав кучу камней, они подкарауливали его за пригорком, в яблоневом саду Мейсона. Когда Джесс Харпер проходил мимо (они знали, что он тут пойдет), они принялись кидать ему в спину камни. Сначала редко, примериваясь, а потом, когда он закричал, все быстрее. Он бежал, спотыкался, падал, полз, стремясь спастись от ударов. Они не погнались за ним, потому что в поле прямо за садом работали люди. Да и камней почти не осталось.

Когда Джесс Харпер скрылся из виду и только его плач доносился до них в предвечернем затишье, четверка начала расхаживать взад-вперед по дороге, ища в пыли пятна крови. Оливеру повезло: он нашел зуб, облепленный песком, но целый.

Ребята пытались выменять у него зуб на ножик, но он не захотел.

— Я повешу его на цепочке для часов.

(Он так и поступил. Он носил его в кармане, а потом в Маниле отдал сделать из него брелок и подвесил к цепочке для часов. Он ходил с этим брелоком много лет и в конце концов потерял его где-то на Соломоновых островах. Он служил тогда помощником капитана на старой шхуне — они торговали, но главным образом занимались вербовкой рабочих для больших кокосовых плантаций. А потом случилась беда. Как-то ночью туземцы — охотники за головами сумели забраться на борт шхуны. После стычки, в которой был убит португальский торговец, когда они были уже в море и в полной безопасности, Оливер вдруг заметил, что цепочка исчезла, хотя часы спокойно лежат в кармане. Чем мог счесть обитатель Соломоновых островов оправленный в золото зуб огайского мальчишки? Наверно, он повесил его перед своей хижиной рядом с другими трофеями…)

Когда Оливер стоял на пыльной дороге и слушал затихающий вдали плач, по всему его телу до самых кончиков пальцев пробежал мороз. Он чуть было не замарал штаны. Позыв был настолько нестерпимым, что он едва успел спрятаться за кустом в саду. В животе у него горело, руки не слушались.

Через неделю он уехал. Мать не пыталась его отговаривать.

— Береги себя, — сказала, она.

— Я буду присылать тебе деньги, ма. — На какой-то миг ему стало совестно: она так хотела, чтобы он занялся хозяйством. — Работника себе наймешь.

— Не скоро у тебя лишние деньги-то появятся. Не так это просто.

— Появятся, — решительно сказал он. — Вот увидишь.

Он устроился на единственный плавучий театр, который заходил в тамошние городки, добрался до Луисвиля и там сошел на берег. В Луисвиле он прожил год, был сначала карманником, потом взломщиком. Он ни разу не попался, потому что действовал в одиночку и еще потому, что у него было простоватое деревенское лицо, блестящие черные глаза и толстые румяные щеки.

Потом из осторожности он решил уехать и купил билет до Чикаго, потому что ему хотелось посмотреть этот город. Но в дороге ему так повезло (рассеянный кондуктор, пьяница, спавший мертвым сном, гомосексуалист, плативший деньги вперед, глупая старуха с толстой пачкой банкнотов в сумочке), что он спрыгнул с поезда, едва он замедлил ход на подъеме. В Чикаго он так и не попал, а вернулся в Эдвардсвиль — обрадовать мать.

— Что-то ты похудел, — сказала она. — И надолго ты теперь уедешь?

— Теперь надолго. — Он смотрел ей прямо в глаза, словно говоря: «Ну-ка спроси, откуда у меня деньги!» Но она не спросила. — При всякой возможности буду присылать еще, ма.

Ему было почти пятнадцать лет. Все деньги он оставил ей, себе взял только на билет. На этот раз он отправился в Питтсбург. Не прошло и недели, как он стал сожителем проститутки. Его широкое свежее лицо понравилось ей, в постели он ее покорил, а потом совсем запугал внезапными сменами настроения. Он забирал ее заработок, потом нашел еще одну, более отвечавшую его вкусу — у нее были рыжие волосы и хрупкая фигура, потом подобрал и других. Он управлял ими с бесстрастным спокойствием — то пускал в ход кулаки, а то обращался с ними, как со школьницами. Он хладнокровно рассчитывал свое поведение. Радости плоти его не интересовали.

Лишь порой, когда он методически их избивал, его вдруг охватывало возбуждение. И тотчас он останавливался, чтобы не потерять власть над собой.

Когда он добрался до Западного побережья, ему было семнадцать лет. Он решил отправиться в море — его тянуло в безграничные пустынные просторы. И в течение десяти лет он бороздил Тихий океан на всевозможных судах — от старых, ветхих шхун до новейших грузовых пароходов. Сначала он плавал матросом или коком, отрабатывая проезд, но потом превратился в пассажира. Он стал даже привередлив, предпочитая суда водоизмещением более двух с половиной тысяч тонн. Ему нравился комфорт. Он был не молодым искателем приключений, а дельцом, высматривающим выгодные предприятия. Он брался за любую контрабанду. Хинин, опиум, женщины, оружие — ему годилось все. Он научился объясняться по-китайски, бегло говорил по-испански и отрастил усы, чтобы казаться старше. Лицо его похудело, но осталось румяным. За годы странствий он переболел разными лихорадками, а в Малаккском проливе перенес тропическую малярию. Дела его шли все лучше и лучше. Четвертую часть своих прибылей он отсылал матери, а остальные свободные деньги хранил в Сан-Франциско. Он не давал ей никаких советов — они ей не были нужны. Она купила две фермы и приценивалась к третьей. Ее подробные письма забавляли его — она вела свои дела рассчетливо и с большой выгодой. Он старался представить себе, что обо всем этом думают жители Эдвардсвиля.

Когда ему было двадцать семь, он познакомился в Сан-Франциско с Сарой Чэпмен. Незадолго до этого он провез крупную партию винтовок, за которые с ним расплатились золотом. Но в Мексике один неосторожный шаг чуть не стоил ему жизни. В Сан-Франциско он вернулся с плохо заживающей большой раной в левом боку и полный злобы на собственную глупость.

Как-то утром он пошел в аптеку (у него начался кашель) и увидел там молодую женщину в белой накрахмаленной блузке. Ее темные волосы были уложены в высокую прическу. Он отрывисто назвал лекарство. Она молча повернулась к нему спиной и принялась переставлять на полках флаконы.