Пуэн-ла-Гош состоял из пяти-шести домов на высоких сваях, предохранявших их во время наводнений. У каждого дома был свой причал. На берегу росли два-три дуба и несколько олеандров — их темно-зеленые листья матово поблескивали в лучах закатного солнца. За домами тянулась узкая дорога, засыпанная ракушками.
— Это дорога на Новый Орлеан?
Мальчик кивнул, не повернув головы. Он смотрел на кошку, которая неподвижно сидела на берегу, держа под водой скрюченную черную лапу.
Старик причалил. Кошка вытащила лапу из воды и отряхнула с нее капли.
— Когда мы приезжаем, — сказал мальчик, — она всегда сидит тут. Только я ни разу не видел, чтобы она поймала рыбу.
— Креветки, — сказал вдруг старик. — Она креветки ловит.
Оливер стремительно обернулся и посмотрел на него.
— Так я и знал, что ты говоришь по-английски, старый хрен.
— Угу. — Старик протянул руку ладонью вверх.
Оливер разжал кулаки. Золотая монета упала на коричневую дубленую кожу старика. Она поблескивала в вечерних лучах. Старик поглядел на нее, потыкал в нее пальцем, неловко перевернул. В его больших руках она выглядела совсем маленькой и тонкой.
— Она стоит двадцать долларов, — сказал Оливер.
Старик кивнул.
— Sais ça[4].
Казалось, монета стала ярче за то время, которое провела под подкладкой куртки.
— Я выиграл ее в Вера-Крус, — сказал Оливер. — У одного толстого мексиканца. Когда он проиграл, так даже заплакал и бросился на меня с ножом.
Мальчик показал на шрам на лице старика:
— Тоже от ножа.
— Хорошая была драка?
— Ему трудно, он старый, — сказал мальчик. — Но мой брат пошел туда на другой день.
— У тебя есть брат? — Вот, значит, кто был в доме.
Мальчик кивнул.
— А у этого мексиканца были друзья?
— Не знаю, — сказал Оливер. — Мой пароход ушел на другой день.
Мальчик усмехнулся:
— А ты что ставил против этой монеты?
— Я? Девушку, с которой гулял.
Лицо мальчика выразило недоверие.
— Если бы ты ее видел, так не подумал бы, что это слишком много.
Старик морщил лоб и напряженно вслушивался, силясь понять их разговор.
Оливер сказал:
— Я все думал: а что произошло потом? Наверно, он ее заполучил. Он ведь хозяин кафе и гостиницы, так что ему было чем заплатить.
Он нагнулся и вытащил из пироги свою куртку и мачете.
— Зачем твой брат прятался в доме?
Лицо мальчика утратило всякое выражение.
— Не понимаю.
Пирога отчалила. Оливер смотрел ей вслед, пока она не скрылась за тростником, не оставив даже ряби на поверхности протоки. Он вдруг усомнился в необходимости своих предосторожностей. Не свалял ли он дурака? Ведь ничего не случилось, ничего угрожающего он не заметил… Ладно, он жив и позаботится, чтобы так было и дальше.
Он надел куртку и пошел к домам.
Часть дороги до Нового Орлеана Оливер прошел пешком, час за часом шагая в летней пыли мимо апельсиновых рощ, пастбищ, ферм, болот. А часть дороги он проехал: в фургонах, и на телегах, и даже в тряской черной двуколке. Возница, пожилой толстяк по фамилии Перес, всю дорогу болтал, умолкая лишь на мгновение, когда вдруг прижимал ладонь к низу живота.
— Грыжа, — каждый раз объяснял он и тут же продолжал: — Москиты ужасны, мой друг…
Оливер вежливо кивал. Перес щелкнул кнутом, и пролетавшая мимо стрекоза, зашелестев крыльями, упала на землю.
— Вот такая мамзель ест москитов весь день, а толку никакого. А москиты, мой друг, особенно любят коров. Иногда бедная скотина от боли совсем теряет разум, кидается в реку и тонет.
Он скосил на Оливера водянистые карие глаза, проверяя, какое впечатление производят его истории.
Оливер сидел сгорбившись, опираясь локтями на колени. Он сказал вежливо:
— Да, нехорошо.
Ему не хотелось разговаривать о москитах. Сидеть бы вот так спокойно, покачиваясь в такт толчкам двуколки.
— Вы не знаете, где бы тут можно поесть и переночевать? Вчера ночью земля была очень уж сырой.
— У вас есть чем заплатить?
— Найдется.
Перес согнал зеленую муху с лошадиной спины.
— Ну alors[5]… У Лэндри сегодня, пожалуй, найдется лишний ужин. Она хорошо стряпает.
— А это мне неважно. — Оливер приготовился снова вздремнуть. — Я и лепешкам с мексиканским перцем буду рад.
Ужинал он на заднем крыльце — возле настороженно бродили куры, кошки терлись о его ноги. Он ел жадно, почти не жуя. Ему подали горку жирного горячего риса с кусочками креветок, мяса и рыбы. Ни джина, ни виски в доме не оказалось, и ему пришлось довольствоваться ежевичным вином. Оно было приторно-сладкое, и он никогда бы не распознал вкуса ежевики, если бы хозяйка его не предупредила. Вино было крепким, а стакан большим. («Сами делаем, — объяснила мамаша Лэндри. — Лучшее ежевичное вино на всем побережье».) За глазами разлилось привычное тепло, в кончиках пальцев возникло привычное щекотное ощущение, губы начало жечь.
Он положил ноги на перила. Смеркалось, в небе догорали оранжевые отблески, деревце напротив словно становилось выше… В его ушах раздавалось шипение и рокот, точно дальний шум прибоя у рифа. Он видел цвет воды, ее движение так ясно, точно она колыхалась прямо перед ним.
Рокот смолк, вода превратилась в большого черно-белого кота с рваным ухом и единственным пучком усов.
— А, пошел ты! — сказал Оливер коту. — Я устал.
Куры бросились от него врассыпную, кошки забрались на перила и смотрели ему вслед. Ему постелили в сарае, в крохотной каморке, заставленной баками для белья. Окон не было. Он растянулся на свободном клочке пола, упираясь плечом в дверь. Тут ему ничто не грозило.
На следующий день он добрался до Нового Орлеана, въехав в город на телеге с пустыми пивными бочками. Он рассматривал узкие пыльные улочки, глубокие канавы, полные зеленоватой воды, деревянные домики, соединенные деревянными заборами с деревянными воротами. На углу он увидел дощечку: «Мюзик-стрит». Приятное название. Он тут же соскочил с телеги. Ему вдруг стало стыдно своей рваной, грязной одежды, всклокоченных волос. Он выбрал лавку поскромней и купил костюм и рубашку. Хозяин следил за ним подозрительным, нервным взглядом. Оливер спросил, как пройти к бане. А оттуда отправился в ближайшую парикмахерскую.
Парикмахер брил его и рассказывал местные новости — лихорадка в Новом Орлеане свирепствовала больше обычного, даже для летнего времени.
Всюду своя лихорадка, думал Оливер. На Огайо — костоломка, в Панаме — желтая, в Сингапуре… он даже забыл, как она называется. Если бы ему было суждено умереть от лихорадки, он бы умер давным-давно.
Оливер выпрямился, вытирая остатки пены на носу и в ушах. Парикмахер показал на дом в конце улицы:
— На прошлой неделе там у хозяйки от лихорадки умер сын, — сказал он. — И все жильцы съехали, как будто ей одного горя было мало.
Оливер прошел мимо этого дома. Такой же, как все вокруг: деревянный, выкрашен в серый цвет, узкий, но длинный, к крыльцу с тремя ступеньками вела выложенная красным кирпичом дорожка. Оливер оглядел улицу, посмотрел на проезжающий мимо фургон со льдом, на тяжелые листья фиговых деревьев над дощатыми заборами, на небо, где клубились черные тучи. Он увидел старуху в черном платье, которая семенила по тротуару навстречу мужчине с отвислым брюхом, любителю пива. Они оба держали над головой черные зонтики от солнца и шли в плотных кружочках тени. Вдали раздался звонок трамвая, где-то поблизости дети хором читали стихи.
Оливер поднялся по трем деревянным ступенькам и постучал в дверь. Комнаты здесь будут дешевыми. Самыми дешевыми во всем городе. А он не собирался бросать деньги на ветер.
На другой день Оливер отправился в Сторивиль. Он много лет слышал рассказы об этом квартале, о его притонах и борделях, однако теперь не испытал ничего, кроме разочарования. Никакого сравнения с Сан-Франциско, а уж о Сингапуре и говорить нечего. Но ему подойдет… Он обошел несколько заведений и наконец нашел место. Мадам, которую звали Джулия Шаффе, взяла его потому, что любила крепких блондинов, и потому, что в Новом Орлеане блондины были редкостью. Он помогал бармену, исполнял разные поручения, отвозил домой постоянных клиентов, когда они мертвецки напивались. И у Джулии Шаффе через полтора месяца познакомился с Алонсо Манцини, зеленщиком. Это был толстый, обрюзглый человек с хитрым худым лицом желтушного цвета. Как-то он зашел к Джулии, и они пили кофе у нее в гостиной. Позже оба заглянули в кладовую, где Оливер только что кончил складывать недельный запас шампанского.