А Габриель лежал рядом, смотрел на меня влюблёнными глазами, и перебирал мои разметавшиеся по подушке волосы. Я зажгла свечу от той же спички, от какой прикурила папиросу, и комната наполнилась её неверным слабым светом. Неровные блики падали на лицо моего возлюбленного, такое красивое, такое спокойное, умиротворённое. Он улыбался.

– Я люблю тебя, Жозефина, – сказал Габриель, когда я в очередной раз посмотрела на него. – Ты же знаешь это, правда?

Я улыбнулась. И, перевернувшись на спину, стала рассредоточенным взглядом изучать потолок, прислушиваясь к шуму дождя за окном. Я знала, что последует за этой его фразой. Я была готова к его словам.

– Неужели я так и не получу от тебя ответного признания? – Спросил он с лёгкой грустью, по-прежнему играя моими распущенными волосами. – Неужели это… всё это… ничего не значило для тебя?

Я молчала. Просто молча курила, глядя в потолок, и не говорила ничего.

– Я так боюсь этого, – продолжал Габриель, – боюсь, что наутро ты исчезнешь. А потом, за завтраком, как ни в чём не бывало, скажешь: «Подайте мне сахарницу, мсье Гранье!»

– Я пью чай без сахара, – спрятав улыбку, сказала я.

– Я знаю, – он вздохнул. – Я образно говорил. Ты снова будешь делать вид, что ничего не происходит, притворяться, что не замечаешь меня… Ведь так, Жозефина? Получается, ты меня просто использовала?

– Не говори глупостей.

– Тогда скажи мне! – Не унимался этот сентиментальный упрямец. – Скажи мне то, что я так жажду от тебя услышать!

И я сказала. Правда, сказала я скорее то, что жаждал от меня услышать де Бриньон. Почему-то в тот момент мне показалось это важным, и я хотела, чтобы Габриель об этом знал.

– Я не убивала своего мужа.

Мои слова прозвучали глухо, но твёрдо, уверенно. Невдалеке словно громыхнуло, будто в подтверждение того, что я говорю правду.

– Что? – Гранье оставил в покое мои волосы, и, приподнявшись на локтях, внимательно посмотрел на меня.

– Я не убивала Рене Бланшара, – повторила я. – Я дала ему револьвер, из которого он выстрелил себе в голову. Но не я спустила курок. Он сделал это сам. Это на самом деле было самоубийство.

Габриель ничего больше не говорил, и не задавал вопросов. Он будто боялся спугнуть меня, в кои-то веки решившуюся на откровения. А ещё он понимал, что мне необходимо выговориться, и был готов выслушать любую правду, какой бы страшной она ни была.

Собственно, не такой уж и страшной. По крайней мере, моё признание де Бриньону на счёт Иветты Симонс было куда страшнее чем то, что на самом деле произошло с Рене.

– Он хотел со мной развестись, – стала рассказывать я, сделав ещё одну затяжку, и выдыхая горьковатый дым. – Развестись и жениться на другой, какой-то молоденькой девочке из бедной семьи. Согласно условиям брачного договора, я оставалась на улице без гроша в кармане. А я ведь тоже небогата, Габриель. Мой отец – простой адвокат из предместья Лиона. Наша семья никогда не отличалась большим достатком.

Папироса едва не обожгла мне пальцы, и я, сделав последнюю затяжку, затушила её в бокале с водой. И, с усмешкой продолжила:

– Не подумай, это вовсе не из-за денег. Вернее, не только из-за денег. Рене Бланшар был чудовищем. Редким ублюдком, каких свет не видывал! Ты не представляешь, что он вытворял со мной за эти семь лет брака… А мне некому было пожаловаться. Некуда было идти, понимаешь? Он известный на всю Францию банкир и миллионер, а я? Кто я? Никто, в общем-то. Мой отец не желал меня слушать, его волновали исключительно собственные выгоды, которые он получал, обзаведясь таким богатым зятем. Его не волновало то, что этот ублюдок бил меня, его не волновали мои слёзы – ничего, кроме денег! И пока Рене платил ему, он молчал.

Отец мой был на втором месте в списке людей, которых я люто ненавидела. Второй после Эрнеста де Бриньона. Третьей была Иветта, упокой господь её душу. Я усмехнулась.

– Мне не у кого было просить защиты, пока не появился Дэвид. До тех пор, пока я не встретила его, я была убеждена, что управу на Рене Бланшара сыскать невозможно. Но всё изменилось, когда я познакомилась с ним. – Перехватив грустный взгляд Габриеля, я поспешила развеять его возможные сомнения: – Я не была влюблена в него, нет. У нас с ним были… хм… скорее деловые отношения. Он вёл дела с одним из банков Рене, они часто общались, мы ездили друг другу в гости и нередко выезжали вместе с семьями на приёмы или званые ужины. И, разумеется, Дэвид видел, как я страдаю, но поначалу считал себя не в праве вмешиваться.

Габриель понимал, что мне тяжело рассказывать об этом, и накрыл мою руку своей, желая показать, что он здесь, он рядом. Я тепло улыбнулась ему, и, склонив голову на его плечо, продолжила:

– Когда Рене подал на развод, я поняла, что нужно что-то делать. Я пришла за помощью к Дэвиду, не слишком-то надеясь, что он ради малознакомой Жозефины Бланшар согласится пойти против знаменитого парижского банкира, своего компаньона. Но он согласился.

Ещё бы ему было не согласиться, после того, как умерла Иветта! Я ведь прекрасно знала, что это он её убил, и могла его этим шантажировать до конца его дней! Могла, но не стала бы никогда в жизни. Думаю, Дэвид об этом знал. Думаю, он тогда действительно помогал мне искренне.

Но не то, чтобы безвозмездно.

– Он попросил меня в плату за помощь провести с ним ночь, – с усмешкой сказала я, пытаясь угадать, как Габриель отнесётся к этой новости. – Он не просил меня стать его постоянной любовницей, нет. Всего лишь ночь. Одну ночь. – Помолчав немного, я продолжила: – Я согласилась.

Тишина была мне ответом. Дождь всё так же шелестел за окном, а ещё я слышала дыхание Габриеля. Но он ничего не говорил. И я не знала, хорошо это или плохо. Наверное, хорошо. По крайней мере, он не отбросил прочь мою руку и не вытолкал меня из своего номера в пустынный коридор с криками: «Ах ты продажная дрянь!»

– Я рисковала, – продолжила я, так и не дождавшись его реакции, – но в тот момент я предпочитала рискнуть, сделать хоть что-нибудь, попытаться отомстить этому ублюдку Рене, пока ещё могла! Неделей позже я бы вернулась назад, в свой сельский домик, под крыло к отцу-адвокату, а оттуда я бы в жизни не дотянулась до Рене Бланшара, и он спокойно женился бы на другой. Я знала, что Дэвид мог обмануть меня, воспользовавшись мною как шлюхой, а наутро выставить за дверь. Я отдавала себе отчёт в том, что я делаю, и всё равно предпочла рискнуть. Я пошла ва-банк. И ставка сыграла. Дэвид сдержал своё слово.

Ещё бы он его не сдержал! Я бы тогда живо напомнила, кто на самом деле задушил его жену, прелестную Иветту! Собственно, зря я грешу на Дэвида. Он не стал бы меня предавать в любом случае, это и впрямь был человек чести. Вероятно, потому, что ярый мусльманин, верующий. Не спрашивайте меня, как это его вера позволила ему преспокойно прелюбодейничать с католичкой Жозефиной, замужней дамой, в конце концов! Не знаю. Но, как бы там ни было, Дэвид Симонс был человеком слова.

За всю мою жизнь это был единственный мужчина, который меня не предал.

Выходит, бывают среди их племни исключения? Так, что ли?

Я посмотрела на Габриеля, ещё одно исключение, и заметила, что он внимательно слушает меня. Надо было продолжать, не умолкать же на самом интересном?

– Он разорил его подчистую, – сказала я тогда. – Дэвиду совсем несложно оказалось это сделать. Рене был занят разводом, одержим идеей жениться вновь, и занимался в те дни чем угодно, но не своими банками. Он отказывался от выгодных сделок, не ездил на переговоры, потому что спешил к ней, к своей новой возлюбленной, девочке из Парижа. Он и в Лионе-то появлялся раз в неделю, а то и реже! Какие там банки, о чём речь? Результатом подобной беспечности стало его банкротство. А ещё ему не повезло неудачно сыграть на бирже как раз в один из тех дней. В конечном итоге он лишился больше десяти миллионов, и четыре его банка объявили о банкротстве в один день. Дэвид выкупил их все. Для меня. Позже. Когда Рене, поняв, что остался без средств к существованию, пустил себе пулю в висок.