— Да около тридцати, — отвечал Николай Степанович, морщась от боли, — в сыновья мне годятся. Только не дай Бог таких сыновей! За всю мою жизнь меня ни разу еще не пытали, а тут, на старости лет, видишь, удосужился. Хотя сам тоже хорош…

— Давай, давай, еще себя вини! — возмутилась Игнатьевна. — Небось ты-то ни у кого со спины кожу не срезал! Нельзя таким мягкотелым быть, Степаныч, себя винить во всем. В чем же ты перед этими сопляками провинился? За что пытали-то?

— А! — опустил голову Вдовин. — Скажу, так ты сама меня упрекать начнешь. Будешь говорить: мелкая твоя душонка, Степаныч…

— И ничего я такого никогда тебе не скажу, — заверила его старушка. — Что я тебя, первый день знаю? Ну, говори…

Она лечила раненого народными методами — подорожником, еще какими-то травами, мазями, сначала как следует промыв рану. И, надо сказать, хорошо делала свое дело.

Когда ее постоялец пропал, она не на шутку переполошилась, бросилась его искать. Ярцев обещал помочь — связаться со знакомыми милиционерами. Но выяснилось, что записку он не писал и не вызывал Вдовина на улицу… Тогда кто же это мог сделать? Игнатьевна вышла во двор порасспрашивать: не видел ли кто чего подозрительного? Ей не повезло — тот пацан, что относил за деньги записку, уже уехал с родителями на дачу. Так она ничего и не выяснила.

Потянулись тяжелые часы ожидания, а потом вдруг милиционеры привели к ней кряхтящего, избитого Вдовина, пояснили, что аж из Серпухова его сюда привезли… Почему не в больницу? Да потому, что сам заартачился — никаких больниц, говорит, везите меня на Таганку к Марье Сазоновой, и точка! Пришлось уважить его просьбу. Вот и все.

Игнатьевна сразу же засуетилась, захлопотала, забегала — и не отпустила милиционеров до тех пор, пока те не умяли половину вкуснейшего рыбного пирога, который старушка готовила просто изумительно. Напоила их чаем, задавая то и дело вопросы: кто да за что похитил Вдовина да почему в Серпухов повезли? Но Николай Степанович, тоже принимавший участие в трапезе, сказал ей, что позже сам все объяснит. Наконец, насытившись, милиционеры ушли, поблагодарив хозяйку за такой теплый прием, а Игнатьевна безотлагательно занялась лечением Вдовина, которого по-бабьи сильно жалела — за его неприкаянность и неумение устроиться в этой жизни.

Привыкла она к нему даже, тем более что в быту он был очень неприхотлив. Дочка с внуками и мужем укатили на море отдыхать, и сейчас Игнатьевне было скучно и одиноко. А со Степанычем, само собой, веселее — и есть о ком позаботиться, и есть с кем словом перекинуться. Хотя он до сих пор мало о себе рассказывал: были, значит, в его прошлом моменты, которых он стеснялся. Или просто не желал о них распространяться…

Был и еще один нюанс, о котором оба, конечно, не заговаривали: все-таки он был мужик, а она баба. И похоже, они подходили друг другу по гороскопу — ну уж по крайне мере ничем не раздражали друг друга. Хоть и не дошло у них до амурных дел, но куда денешься от своего пола?

Так что Игнатьевна очень уважительно относилась ко Вдовину — какой-никакой, а ведь мужик! Да и он старался обращаться с ней поласковее. Тянуло их, короче, друг к дружке, что было вполне понятно.

Вдовину, особенно после всех его житейских неудач, тоже было приятно, что кто-то о нем заботится, готов слушать его рассуждения о чем угодно, кто-то его накормит и спать уложит. До тех пор, пока Артур его не похитил, Николай Степанович старался хотя бы чем-то отблагодарить хозяйку этой квартиры за стол и кров, которыми пользовался бесплатно… А что он умел? Да многое! Например, сломанный шкаф починил, ножи наточил, ванну отмыл с помощью пищевой соды, укрепил разболтанный дверной замок, помог хозяйке и полы всюду вымыть, и пыль стереть.

Она не могла нарадоваться — вот что такое мужик в доме! Спал он на диване, в той комнате, что была поменьше. Там даже телевизора не было, только радио. Причем радио болтало и пело весь день напролет. Как-то он его выключил, и Игнатьевна немедленно пришла к нему из кухни, где, по обыкновению, проводила большую часть времени. Пришла и задумчиво так улыбнулась:

— А, это ты выключил? Ну, тогда пущай. А оно у меня зачем болтает, знаешь? Чтобы не так одиноко было старой дуре!

— Что ж ты наговариваешь на себя, Игнатьевна? — возразил Вдовин. — Ты не дура и не старая. Хочешь, опять включу?

— Да не надо теперь, — сказала хозяйка. — Теперь я и с тобой поговорить всегда могу… Пошли картошку почистим, а?

Вдовину даже жалко ее стало — это как же одиноко должно быть человеку, если он вот так радио включает, чтобы хоть чьи-то голоса в квартире звучали? Он чистил картошку, а сам поглядывал на Игнатьевну… Ну, допустим, все у него получится, заберет он деньги, целый чемодан, уедет из Москвы. А она как же? С ней что будет?.. И решил: если дело выгорит, помочь с деньгами трем людям точно надо: Белому, Игнатьевне и Ярцеву-корреспонденту, с которым он как-то сдружился за последнее время. А не уезжать тоже было нельзя, думал он тогда, ждет его, наверное, до сих пор его дорогая краля, красавица, на целых пятнадцать лет его младше! К ней вот так, как сейчас, без денег и без паспорта, конечно, не заявишься — не поймет. А с деньгами — совсем другой коленкор! Может, что у них и получится еще?..

Вдовин тяжело вздохнул… Теперь эти мечты, похоже, окончательно рухнули. Как был он в последнее время бомжем, так им и остался. Что ж, значит, судьба у него такая горемычная!

— Что, больно? — спросила Игнатьевна, стянувшая широкие бинты на волосатой груди Николая Степановича. — А то я уж закончила, сейчас приберусь быстренько, да и покурим.

— Спасибо, Марьюшка, — вдруг сказал Вдовин. Как-то само собой вырвалось.

Игнатьевна вздрогнула и замерла на месте…

— Меня так только муж покойный, царство ему небесное, да наш Тарасыч называли, — выговорила она наконец. — А теперь вот ты.

— Извини, если боль причинил. Ну, не буду так называть.

— Наоборот, что ты! — оживилась Игнатьевна. — Называй! А то я совсем себя в старухи записала, понимаешь? Называй!

— Ну хорошо, — согласился Вдовин и поднялся с табурета.

Игнатьевна взяла совок, смела с крашеного пола обрезки бинтов и выбросила их в помойное ведро. Сказала:

— Ну а я тебя Колей буду называть. Ты ведь помоложе меня будешь, кстати… Пошли перекурим на кухню, расскажешь мне, что тебя томит, от чего вздыхаешь так тяжело.

На кухне уселись у раскрытого во двор окошка, закурили «Беломор». Вдовин подумал: с чего бы начать? Кашлянул. Потом стал рассказывать, время от времени поглядывая на Игнатьевну:

— Испорченный я человек, Марьюшка, — вот что меня самого злит! Испорченный и недоверчивый. Ожесточился за долгую свою жизнь. Всегда хотелось ее прожить поярче, покрасивее, что ли! Сама видишь, что в итоге получилось — ни кола ни двора, ни рубля сбережений. Все, что имел, промотал, все лучшее оставил в далеком прошлом. А имел немало! И таланты у меня были — как же? Но я — ты, Марьюшка, не поверишь в это! — не любил работать никогда, стремился отлынивать от строек этих всесоюзных, и это у меня всегда получалось почему-то. Тунеядцем я, конечно, не был, но то, чем я занимался, не назовешь полезным делом. Ты должна знать, что во все времена в обществе было полно людей… Ох, спина болит как!.. Людей, которые зарабатывали себе на хлеб с маслицем не ударной работой, а игрой. Игрой на бильярде, например. Помнишь фильм с Высоцким, «Место встречи изменить нельзя»? Вот-вот! И до сих пор существует определенная прослойка людей, которая ворочает большими деньгами, числится где-нибудь, а сама занимается только игрой. Я это точно знаю! Ты вот меня пустила в дом — спасибо огромное, я таких вещей не забываю. Отблагодарю при первой же возможности. Но что ты знаешь обо мне? Только не пугайся: никаких сенсаций с моей стороны не будет. Но ты не знаешь, что я карточной игрой всю жизнь промышлял… Не знаешь ведь? Да мне и самому стыдно теперь об этом говорить. Чем тут гордиться? Я после войны — пусть не сразу, но начал такими деньжищами ворочать, что держись! И органы меня не брали, потому что я делал все по-хитрому: выиграл — промотал, опять выиграл — опять промотал, но все в одиночку. Ни с какими уголовниками не связывался, а если они наезжали на меня — откупался. Ты, конечно, скажешь — недостойно все это бывшего сына полка, сам на себя поклеп возвожу. Ничего подобного — было, все было! Тихушничал, греб всю дорогу под себя, жадничал. Сладкой жизни хотелось, понимаешь? После голодного детства-то…