Всех чаще за время пребывания в Петровском заводе у нас в доме бывал Петр Николаевич Свистунов, которому я обязана позднее, уже когда мы жили в Тобольске, уроками музыки. Он страстно любил музыку и много ею занимался, и даже одно время перенес свой рояль (это было в Петровском, куда ему из первых был прислан рояль) к нам и тогда аккомпанировал матери моей, когда она пела даже русские романсы, несмотря на то, что была француженка, очень плохо говорила по-русски и никогда не училась музыке[102]. У нее был замечательный природный слух и редко приятный контральто, хотя совершенно необработанный. Тогда у нас собиралось много товарищей отца обедать, а иногда оставались и вечером. Помню, что раз даже был бал, на котором много танцевали. Обеды были всегда очень вкусны; за невозможностью иметь мало-мальски порядочного повара, мать всегда сама следила за всем: ходила постоянно на кухню, которую везде старалась устроить возможно удобным образом, и сама приучала кухарок готовить.

Первые уроки из русского языка давал мне Бечасный, Владимир Александрович. Я сейчас как будто его вижу: маленького роста, он всегда ходил на цыпочках, вечно суетился и спешил. Он очень был предан моей матери и всегда старался помочь ей в ее заботах по хозяйству. Однажды у нас обедало довольно много гостей. Мать встала из-за стола и пошла за маринованными ягодами, которые она, должно быть, особенно хорошо приготовляла, так как я помню, что все их любили и всегда хвалили. Бечасный побежал за нею, чтобы помочь, и вскоре возвратился, держа огромную банку с маринадом в руках; видно было, как он старался нести ее как можно осторожнее. Не знаю, что могло произойти в дверях, но только банка выпала из рук и, конечно, разбилась в мелкие дребезги со всем содержимым. Произошел общий смех, и вообще Бечасному часто доставалось от товарищей за его неловкость[103]. Шуткам и рассказам о нем не было конца.

Панов постоянно рассказывал мне басни и даже выписал для меня первое издание басен Крылова, которое теперь составляет библиографическую редкость. От него же я узнала первые сказки: Красную шапочку, Спящую царевну и др. Как ни была я мала, но я очень не любила на себе пятен и однажды горько плакала, так как запачкала платье. Петр Николаевич Свистунов имел терпение продержать меня на коленях и утешать, пока я не успокоилась. Другой раз, когда я сильно захворала и мне поставили на грудь мушку, доктор Вольф и Артамон Захарович Муравьев не отходили от меня и по ночам сменяли друг друга.

Фердинанд Богданович Вольф вскоре сделался известен как очень искусный доктор. Слава о нем гремела, и к нему приезжали отовсюду, даже из Иркутска, просить его советов и помощи. Это был чрезвычайно сердечный человек, горячо любивший своих ближних. К больным своим он относился с таким вниманием, какого я уже потом не встречала. С необыкновенно тихими, ласковыми и кроткими приемами он умел очаровать и подчинить своей воле больных. С этим вместе он был очень образован, предан науке и во все время ссылки не переставал заниматься и интересоваться медициною. Недостатка в книгах по медицине, в хирургических инструментах, а также и в медицинских пособиях никогда не было. Благодаря заботам наших дам все это в изобилии выписывалось из России и присылалось родственниками. Позднее, когда Вольф был поселен в деревне Урике, близ Иркутска, положительно весь Иркутск обращался к нему и за ним беспрестанно присылали из города. Может быть, тому способствовало его бескорыстие, которое доходило до того, что он ничего не брал за свои визиты. Я помню один случай, произведший на всех большое впечатление. Однажды, когда он вылечил жену одного из самых крупных иркутских золотопромышленников, ему вынесли на подносе два цибика, фунтов по 5 каждый, один был наполнен чаем, а другой с золотом, и Вольф взял цибик с чаем, оттолкнув тот, который был с золотом. Я была тогда ребенком, но у меня замечательно ясно врезалось в памяти, как все были поражены этим поступком и как долго о нем говорили. Тем более поражало всех такое бескорыстие, что Вольф не имел никакого состояния и жил только тем, что получал от Екатерины Федоровны Муравьевой, матери двух сосланных Муравьевых, желание которой было, чтобы он никогда не расставался с ее сыновьями. Он и был с ними неразлучен до самой смерти, жил сначала в Урике с обоими братьями, Никитой и Александром Михайловичами, потом, после смерти Никиты, переехал с Александром в Тобольск, где недолго его пережил. 60 с чем-то лет скончался этот достойный человек на руках отца и матери моих. Наружность Вольфа производила также впечатление: он был красив и необыкновенно приятен, носил всегда все черное, начиная с галстука, и дома носил на голове маленькую бархатную шапочку в виде фески. Жил он в Тобольске совершенным аскетом в маленьком домике в саду_, выстроенном нарочно для него Александром Муравьевым. Замечательны были в этом человеке любовь к ближним, необыкновенное терпение и снисхождение ко всем. Он лично не искал в людях, ничего от них не просил и не требовал, но был редкой отзывчивости, когда приходили к нему, призывая его на помощь, и он видел, что может быть полезен[104].

Все, кого я здесь называла, занимались нами, моим братом и мною, как бы своими собственными детьми, но их ученицей, в строгом смысле этого слова, была я одна, так как брат был моложе. Наша детская болтовня всех забавляла. Много потешались над тем, что я называла одного сосланного турка по имени Балла, который жил у пас, «Балла-душенька». С какой нежной заботливостью относились к нам даже тогда, когда все сосланные жили врозь, несмотря на трудность писать друг другу, видно из письма к моему отцу моего крестного отца, Артамона Захаровича Муравьева. Оно было написано, когда мне было уже 14 лет и я была невестою, но свадьба не состоялась. Привожу это письмо, которое до сих пор у меня сохранилось целиком (подлинник, находящийся в Пушкинском Доме, на французском языке):

Любезный Иван Александрович. Отъезд Владимира Александровича[105] дает мне давно ожидаемый случай напомнить о себе как вам, так и вашей уважаемой супруге. Будьте уверены, что мои чувства привязанности к вам нисколько не уменьшились и все те же, как прежде, если же я вам не писал до сих пор, то только потому, что действительно я лишь первый раз встречаю едущего в Тобольск. Во время пребывания здесь г-на Казадаева, мы в разговорах часто вспоминали о вас и вашей жене. Он имеет к вам искреннее расположение, по отношению же ко мне он был крайне деликатен, почему я глубоко его уважаю и сохраню к нему всегдашнюю привязанность.

Примите, любезный Иван Александрович и добрейшая Прасковья Егоровна, мое поздравление и постоянное желание всего лучшего для будущего счастья моей прелестной и дорогой крестницы. Я часто встречаю товарищей по учению вашего будущего зятя, и все они не перестают его хвалить. Благодарю бога за его милость и эту счастливую встречу, как доказательство нового к вам милосердия. Я был бы счастлив знать, что моя милая Ольга хотя немного обо мне вспоминает. Что касается меня, то я ничего не забыл, даже ее первые фразы и привязанность к Балла, которая когда-то так часто заставляла меня смеяться. Я скоро ей напишу, а теперь обращаюсь к вам, чтобы вы напомнили ей о моей дружбе и передали желание всего лучшего. Поцелуйте остальных членов вашего семейства, особенно Володю, который теперь большой мальчик и так хорошо учится. Напомните обо мне Петру Александровичу и Павлу Сергеевичу[106]. Страдания Барятинского окончились, царство ему небесное. Мой поклон м-м Фонвизиной и ее супругу. Почтительно целую ручки вашей жены и остаюсь сердечно преданный

Арт. Муравьев.

16 декабря 1844.

Малая Разводная.