Ночью я спустился с мостика в центральный пост, а затем пошел в отсеки, чтобы проверить организацию службы, размещение раненых, женщин и детей. Осмотр я начал с кормового отсека. Пожилая женщина на ближайшей к переборке койке, увидев меня, потеснилась и пригласила сесть рядом.
- Садись! Садись, товарищ командир! - полушепотом сказала она.
Ее низкий грубоватый голос прозвучал неожиданно мягко, но вместе с тем довольно настойчиво. Я поспешил сесть, чтобы не привлекать лишнего внимания отдыхающих и не мешать людям спать.
Из короткого рассказа женщины понял, что ее муж, сын и сноха работали на Севастопольском морском заводе в одном цехе. Осенью 1941 года, при налете фашистской авиации на завод, несколько бомб попало в цех, и все трое разом погибли. Она осталась с внучкой. Трудно, очень трудно было пожилой женщине работать и растить внучку в условиях блокады и непрекращающихся боев. Но на заводе не забывали ее, чем могли, помогали. Вот и теперь добрые люди помогли ей эвакуироваться.
Слушая ее, я незаметно оглядывал отсек, в глубине которого, почти невидимые во мраке, лежали раненые бойцы.
Я прервал женщину, едва коснувшись ее рукава, и направился к красноармейцам. Они просыпались, пытались приподняться, но, слабо улыбнувшись, видимо только из вежливости, опять впадали в забытье.
Среди раненых оказалась молодая девушка. Из-за тяжелого ранения лежать она могла только на спине. Ее большие, широко раскрытые глаза смотрели в подволок. Она закусывала нижнюю губу, чтобы сдержать стоны и не разбудить остальных раненых. Невольно подумалось: каково же ей пришлось во время аварийного дифферента?
Вот что после войны написал про эту девушку бывший командир отделения радистов Николай Ильич Миронов:
«В июне 1942 года наша подводная лодка «С-31» вместе с другими лодками бригады помогала осажденному Севастополю. Под водой мы доставляли туда боеприпасы, [163] провизию, оружие и военную технику, а на обратном пути эвакуировали женщин, детей и раненых. В одном из рейсов мы приняли на борт часть экипажа, оставшегося в живых после гибели теплохода «Грузия». Среди них была молодая красивая девушка, звали ее Таня. По воздушной тревоге Таня находилась на кормовой палубе теплохода: подавала снаряды к зенитному орудию. При попадании в теплоход авиабомбы взрывной волной ее выбросило за борт. Она была сильно контужена, но спаслась, потому что отлично умела плавать… Видя тяжелое состояние Тани, мы решили ей помочь: поместили в первом отсеке и установили около нее дежурство на всем переходе от Севастополя до Туапсе. Нас было 8 человек, и каждый дежурил по часу. Тане было всего лишь 17 лет».
Но не намного старше Тани были тогда и наши подводники. Измотанные погрузками и разгрузками, беспрерывными тревогами и бомбежками противолодочных сил противника, отказывая себе во всем, они ухаживали за ранеными…
В полумраке ночного освещения я не мог разглядеть лиц всех людей, расположившихся на койках, палубе, банках и разножках, но по их движениям и дыханию я ощущал, как беспокойно они спали.
Я вернулся к позвавшей меня женщине и снова присел рядом. К нам подошла еще одна немолодая женщина, которая, как выяснилось, и спровоцировала суматоху в отсеке. Я, не без упрека, поинтересовался у нее, почему она так нервничала, когда подводная лодка погрузилась.
- К бомбежкам и обстрелам мы привыкшие, - скороговоркой стала объяснять она, дотронувшись до своего виска, точно желая убедиться, что голова по-прежнему на месте. - Но там хоть земля, есть где укрыться, а здесь… - Она укоризненно подняла глаза на подволок отсека…
Из коротких сбивчивых рассказов женщин я, наконец, понял, почему после погружения они повели себя так беспокойно. Действительно, к авиационным налетам и артиллерийским обстрелам жители Севастополя привыкли. Это казалось им естественным фоном войны. [164]
Днем люди скрывались в бомбоубежищах и подвалах, а ночью, когда немцы затихали, их жизнь, хотя и тяжелая, шла своим чередом.
Оказавшись в ограниченном пространстве подводной лодки, они внезапно почувствовали себя заживо погребенными. И если для нас, подводников, погружение подводной лодки являлось привычным маневром уклонения и, следовательно, нашим спасением, то они увидели в нем лишь свою погибель. Единственным успокоением для них стало мое сообщение о том, что через несколько часов мы будем в Туапсе.
Тем временем я продолжал осматривать отсек. Напротив нас, на краю матраца, примостились два морских пехотинца в окровавленных тельняшках и с перебинтованными головами. Один сидел, положив голову на руки, другой откинулся, опершись спиной о переборку. Они сидели прикрыв глаза, и трудно было понять: дремлют они или вновь переживают прошедшие отчаянные схватки с остервенелым врагом…
Слева от себя я увидел двух красноармейцев. Один, высокий, с перевязанными грудью и правой рукой, лежал на матраце, подогнув ноги, и пристально, не мигая, глядел прямо мне в глаза. Помню, в глубине души меня смутил задумчивый взгляд этого давно небритого, сильно загорелого солдата. Второй, сидевший на разножке, был невысок ростом, худощав, левая рука его свисала плетью, а голову скрывали бинты.
Поймав мой взгляд, он попытался встать, но я жестом остановил его и спросил:
- Как вы себя чувствуете?
- Честно говоря, неважно, товарищ командир.
- Когда вас ранило?
- 17 июня. - Он устроился поудобнее и, поморщившись от боли, продолжил: - Во время очередного наступления крупных сил фашистов у Качи. Они прорвали нашу оборону и, выйдя к морю, попытались взять вашу флотскую 35-ю батарею, которая здорово нам помогала. Несколько дней мы вместе с обслугой батареи отбивались от фашистов, а потом вот, - он показал на голову и руку, - ранило. Сначала меня эвакуировали в город, а оттуда я [165] попал к вам. Никогда в жизни не думал даже увидеть подводную лодку, не то что - оказаться на ней. Здесь все к нам очень внимательны, вот только не знаю, останусь ли жив - уж очень с головой плохо…
- Обязательно останетесь живы, не волнуйтесь. Все самое страшное позади. Скоро придем в Туапсе, и вам окажут помощь, - заверил я его.
Тут я вспомнил про нашего медика - военфельдшера Дьячука - и направился проведать его в офицерскую кают-компанию.
Попав в шестой отсек, я с непривычки прищурился от света, резанувшего глаза. В шестом (электромоторном) отсеке всегда было светло. Это был самый теплый и, если можно так выразиться, самый уютный отсек. Он выручал нас в зимнее время: здесь мы сушили наше обмундирование и грелись. Раненых бойцов разместили у переборки пятого и шестого отсеков. Даже в трюме, на посту линии вала, гостеприимный Котов ухитрился пристроить нескольких человек.
Пятый (дизельный) отсек был оккупирован нашими матросами, которые устроились на ночлег за дизелями.
В четвертом отсеке - кают-компании старшин - разместились женщины и дети. Все старшины: Емельяненко, Блинов, Ефимов, Щукин, Крылов и Карпов - относились к ним по-отечески. А вестовой Козел и кок Федоров угощали детей нехитрыми гостинцами.
Похвалив за хлопоты кока и вестового, я заглянул во второй отсек, где военфельдшер оказывал медицинскую помощь. Но у него, что называется, не хватало рук. Офицерскую кают-компанию он переоборудовал в операционную, где вместе с нештатными санитарами делал все, что было в его силах. Он беспрестанно вынимал мелкие осколки, шил, перевязывал и обезболивал всех, кого приводили, приносили или до кого он сам мог добраться. И если до этого Дьячук казался мне недостаточно серьезным, то теперь мое мнение о нем в корне изменилось. Невероятным образом Дьячук преобразился, был полон кипучей энергии. Он стал другим человеком: чутким, отзывчивым и трудолюбивым. На всем переходе из Севастополя в Туапсе фельдшер был на ногах и всегда оказывался там, где [166] больше всего в нем нуждались. В очередной раз я поразился тому, как быстро меняют людей суровые обстоятельства. Порадовавшись за нашего военфельдшера я пошел в носовой отсек.
В первом отсеке, самом большом по объему, мы тоже в основном разместили женщин и детей, но также и небольшую часть раненых. Я подошел к молодой женщине, которая сидела на койке рядом с крепко спящей девочкой, разметавшей на подушке худенькие ручонки, и гладила ее белесые кудри. Женщина вкратце поведала мне свою жизнь.