Ведя свою незаметную, упорную, оригинальную по своим формам антигитлеровскую пропаганду посредством открыток, которые он разбрасывает в разных уголках Берлина, Квангель руководствуется вовсе не одним лишь желанием успокоить свою совесть. Он думает не только о себе, обличает фашистов не только от своего имени. Еще в самом начале своей деятельности он говорит жене, что каждая написанная им открытка — пусть она и попадет в руки нацистов — «свое дело сделает, даже если только лишний раз им напомнит, что не все покорились, не все стоят за их фюрера».

Трагическая ошибка Квангелей в том, что они недооценили силу фашистского аппарата власти, зловещую власть страха над умами людей. Именно страхом, сковывающим громадное большинство подданных Гитлера. объясняется тот факт — болезненно поразивший Отто Квангеля, — что почти все его открытки оказались в гестапо.

В романе прослежена судьба лишь одной, первой открытки, написанной Квангелем. В числе эпизодических персонажей романа — популярный киноактер Хартейзен. Ему иронически дана фамилия, означающая «твердое железо». Нет, Хартейзен совсем не из железа. И в момент, когда он появляется в романе, — он глубоко встревожен: он попал в немилость к «самому» Геббельсу, когда имел неосторожность оспорить какие-то его вздорные высказывания по поводу искусства. Всесильный рейхсминистр мстит артисту, осмелившемуся иметь свое суждение. Хартейзен отстранен от работы в кино, — если так будет продолжаться, ему грозит творческая смерть (все это напоминает ситуацию, в которой оказался сам Фаллада после написания романа «Железный Густав»). А тут еще эта злополучная открытка! Желая показать свою лояльность фашистскому режиму, Хартейзен немедленно сдает крамольный документ в гестапо… И читатель может себе представить, что многочисленные рабочие, служащие, лавочники, безработные, в руки которых попадали воззвания Квангелей, оказались не храбрее, чем известный во всей стране артист.

Квангель испытывает своего рода шок, когда узнает, что гестапо завладело его открытками. «Я хотел действовать один, а ведь знаю же я, что в одиночку ничего не сделаешь. Нет, мне незачем стыдиться того, что я делал. Только делал я неправильно… Дайте мне волю, и я опять буду бороться, только по-другому, совсем по-другому…» Так говорит Квангель комиссару гестапо Эшериху. Как видим, он осознал ошибочность своего образа действий, но ни в коей мере не сломлен. Не сломлен и тогда, когда изверги приходят ночью к нему в камеру, издеваются над ним, бьют его, обливают водкой. В этой пьяной оргии гестаповцев принимает участие и комиссар Эшерих. «И все время он чувствовал на себе строгий, презрительный взгляд Квангеля, молча смотревшего, как топчут его достоинство». И не Квангель, а Эшерих чувствует себя побежденным.

В прежних романах Фаллада безраздельно отдавал симпатию людям кротким, покорным судьбе. Таковы у него прежде всего образы женщин: Овечки в «Маленьком человеке…» и родственных ей фигур в других романах — Петры в «Волке среди волков», Тутти в «Железном Густаве». Мягкосердечие, связанное с известной пассивностью, присуще и молодым людям — Пиннебергу, Пагелю, младшему из Хакендалей. Активность, сила воли чаще всего оказывалась у Фаллады привилегией людей деспотичных и, в сущности, недобрых. В последнем романе — иная концепция личности. Если человек хочет быть в полной мере человеком, он должен жить не только для себя, не только для своей семьи, следовательно должен обладать сильной волей и уметь сопротивляться обстоятельствам. Именно так изменяются на глазах у читателя Отто и Анна Квангель.

Поэтому понятно, отчего романист не торопится завершить свое повествование и после того, как супруги Квангель попали в лапы гестапо. Их участь предрешена, их ожидает казнь, — казалось бы, о чем же еще рассказывать? Но Фаллада знает, о чем еще стоит рассказать. Его герои продолжают борьбу и после ареста, обретают новых друзей, находят в себе резервы духовного величия.

Фаллада и тут, как обычно, избегает патетики. Благородство его героев проявляется не в каких-либо громких речах, а скорей в том, что они презирают официальную ложь и демонстрируют это презрение. Советский литературовед Н. Павлова верно говорит об эпизодах, где описывается расправа над Квангелями: «Открывается внутренняя свобода поступкам героев, рождается раскованность и раскрепощение. Согласившись погибнуть за свою правду, человек может позволить себе все. Озверевшему чиновнику, выведенному из себя бесстрашием Квангеля, приходится выслушать от своего коллеги, что приговоренного к казни, в сущности, наказать больше нечем. В самые трагические сцены романа неожиданно прорывается смех. В нем же — высвобождение и фамильярность, как и в непристойном ругательстве, которым равнодушно кроет своих палачей Отто Квангель»[9]. И эта же стихия высвобождения — добавим — проявляется в возгласе: «Прощай, товарищ!», которым Отто Квангель отвечает на прощальные слова, несущиеся ему навстречу, когда его ведут мимо камер смертников на казнь.

«Но мы не хотим смертью заключить эту книгу, она посвящена жизни», — такими словами начинает Ханс Фаллада последнюю главу своего последнего романа. Здесь появляются персонажи, которым до тех пор была отведена роль скорей эпизодическая — почтальонша Эва Клуге и ее приемный сын Куно: теперь, после краха третьего рейха, они живут в деревне, работают на земле. В таком завершении повествования есть своя художественная логика — и не только потому, что Эва Клуге, принесшая Квангелям известие о смерти сына, открывала повествование. Фалладе было необходимо закончить роман картиной мирного труда, чтобы в этой картине воплотить начало новой жизни народа, избавленного от гнета фашизма, от позора и слез.

Ханс Фаллада скончался вскоре после завершения работы над романом — в феврале 1947 года. Стоит в заключение еще раз предоставить слово Иоганнесу Бехеру:

«Он владел широчайшей шкалой человеческих чувств. Ничто человеческое, ничто бесчеловечное не осталось ему чуждым. Он касался самых сокровенных чувств, в его клавиатуре не отсутствовало ничто бессознательное; простым, народным языком он умел сделать понятным и доступным необычное и сомнительное. Но любовь его принадлежала простой жизни и маленьким людям. Насколько простая жизнь порой бывает сложной и сколько величия таится в маленьких людях — это он рисовал мастерски. Он знал жизнь маленьких людей, как вряд ли кто другой, и точно отражал их настроение; но его сила в то же время была и его слабостью как человека и художника. Он часто слишком легко поддавался настроениям и колебаниям этих слоев, регистрировал их, колебался вместе с ними, вместо того, чтобы противостоять им и оказать сопротивление. Но поскольку он сердцем чуял правду, он скоро начинал противодействовать бесчеловечности, так же, как лучшие из его героев, — вместе с ними, на их, на свой лад: упорно, упрямо, чудаковато, сам по себе»[10].

Т. Мотылева

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Перед выходом на волю

Заключенный Вилли Куфальт слоняется по камере из угла в угол. Пять шагов туда, пять — обратно. Снова пять туда.

На минуту он останавливается под окном. Оно немного скошено, насколько позволяют железные жалюзи; снизу доносится шарканье множества ног и окрик надзирателя:

— Держать дистанцию! Пять шагов!

У секции В-4 прогулка, полчаса будут кружить по двору, дышать воздухом.

— Не разговаривать! Ясно?! — опять орет надзиратель, и шарканье продолжается.

Куфальт подходит к двери, замирает и прислушивается: в тюрьме тихо.

«Если от Вернера сегодня не будет письма, — думает он, — придется пойти к попу и поклянчить, чтобы взяли в приют. А то куда мне деться? Больше трех сотенных я тут вряд ли заработал. На них долго не протянешь».

Он опять прислушивается. «Через двадцать минут прогулка у них кончится. Тогда наш черед. Надо успеть раздобыть табачку. Не могу же я последние два дня сидеть без курева».