— За то, что в мешке с грязным бельем какой-то бабе в женскую тюрьму письма носил.

— Какой именно?

— Не знаю. Говорят, маленькая такая, чернявенькая.

— A-а, знаю, — роняет Куфальт. — Она из Альтоны, под Гамбургом. Маруха взломщика. Навела пяток ребят на дело, а куш себе замылила… Кто же теперь кальфактор?

— Еще не познакомился. Новенький какой-то, прихлебала у мастера. Толстый такой еврей. Говорят, за ложное банкротство сел.

— Да ну?! — восклицает Куфальт, и на ум ему приходит обрывок разговора, который он подслушал, когда проходил с парашей мимо камеры сеточника. — Вот оно что. Ну, на этого слизняка-сеточника я давно зуб имею, теперь самое время приложить его как следует. Эй, новенький, зыркни-ка в коридор, чисто там? О, господи! — кричит он тут же вне себя от злости. — Насовали сюда всяких молокососов! Дергает дверь, аж стены трясутся! Тебе говорят: погляди, сидит ли Руш в стекляшке? Нет? Тогда я потопал к сеточникам, так сказать, визит вежливости. Общий привет!

Куфальт берет парашу и отправляется в обратный путь.

По дороге он бросает взгляд на стекляшку: там ничего не изменилось, старший надзиратель Зур по-прежнему сидит, уткнувшись в газету «Городские и сельские новости».

У двери кальфактора-сеточника Куфальт делает шаг в сторону, вжимается всем телом в дверную нишу и прислушивается.

Вот он стоит: на нем синие холщовые штаны, полосатая тюремная рубаха, на ногах сабо, нос у него острый, желтоватый, сам бледный, тощий, но с большим животом. На вид ему лет двадцать восемь. Глаза темные и смотрят на мир беззлобно, только все время беспокойно бегают, блуждают, ни на чем подолгу не останавливаясь. Волосы у него тоже темные. Он стоит у двери и прислушивается, стараясь понять, что говорят в камере. Парашу все еще обеими руками прижимает к животу.

За дверью взволнованный голос говорит:

— Эти десять марок вы мне дадите! Разве не для этого жена постоянно присылает вам деньги?

И робкий, елейный голосок сетевого мастера отвечает

— Я делаю для вас все, что в моих силах. Я добился, чтобы инспектор по труду назначил вас кальфактором. А где благодарность?

— Еще чего, благодарности захотел! — злобно бросает первый. — Уж лучше пойти клеить пакетики. А с этими сетями все руки в кровь раздерешь.

— Это только на первых порах, — успокаивает елейный голос. — Мало-помалу привыкнете. Пакетики куда хуже. Оттуда все ко мне просятся.

— И ножницы мне достаньте, а то руки вон все в заусенцах…

— Тут уж придется вам самим записаться в среду на прием к кастеляну. Ножницы только у него. Он вас примет, и вы прямо там обрежете себе заусенцы.

— А когда он примет?

— Когда у него будет время. В субботу или в понедельник. А может, уже в пятницу.

— Да вы в своем уме?! — кричит первый. — В следующий понедельник! Руки-то у меня уже сегодня все в крови! И вся сеть в крови, не видите, что ли? — Он уже не кричит, а вопит.

Куфальт, стоя за дверью, ухмыляется. Он по себе знает, каково это, когда руки кровоточат от жесткого шпагата, и утром, когда берешься за работу, тоненькие колючие волоконца забираются в трещины кожи. Ему-тο никто не подсказал, что у кастеляна есть ножницы. И он научился обрезать заусенцы с помощью двух черепков.

«Психуй на здоровье, милок, — думает он про себя. — Срок тебе, надеюсь, приличный навесили, так что всему еще научишься. Однако параша моя здорово воняет. Придется почистить соляной кислотой. Вот сегодня, как пойду к врачу, выклянчу чуток у лазаретного кальфактора…»

— А ну, выкладывайте эти десять марок. И нечего мне зубы заговаривать. Свои собственные деньги и то никак не получишь.

— Смотрите, господин Розенталь, только подведете и себя, и меня под монастырь, — доносится просительный голос мастера. — На что вам тут, в тюрьме, деньги? Я ведь приношу вам все, что вы хотите. Даже ножнички согласен вам купить. Но деньги здесь, в тюрьме, — за это нам обоим не поздоровится!

— Не прикидывайтесь, — говорит заключенный Розенталь. — Вы же не тюремщик и присяги не давали. Вы здесь представитель фирмы рыболовных сетей, распределяете работу среди заключенных. Так что ничего вам не грозит.

— Но все же — на что вам нужны наличные? Скажите хотя бы это!

— Хочу купить табаку.

— Но это неправда, господин Розенталь. Табак вы всегда можете получить через меня. Так для чего же вам деньги?

Тот молчит.

— Если честно скажете, получите эти десять марок. Но я хочу знать, кому вы хотите их дать и за что. Люди тут разные, есть и могилы, с этими можно иметь дело.

— Что значит «могилы»?

— Это люди, которые не настучат, не заложат, не сдадут. Так это здесь называется, господин Розенталь. Короче, они на нас не донесут.

— Так я вам скажу, — второй понижает голос до шепота, и Куфальту приходится плотно прижать ухо к дверной щели, чтобы расслышать, — но смотрите, никому ни слова. Тут есть такой высокий, черноволосый, настоящий бандит, скажу я вам, грозится, что пришибет, если я его выдам. Он в котельной работает и на прогулке пристал ко мне как банный лист…

— Это Бацке, — перебивает мастер. — Нарвались на самого что ни на есть отпетого.

— Он пообещал, что, если я дам ему десять марок… Мастер, вы нас не выдадите? Как раз против окна моей камеры, за тюремной оградой, на той стороне улицы стоит дом. — Розенталь глотает слюну и делает глубокий вдох. Потом продолжает: — Из моего окна видно все, что внутри. И я два раза уже видел там одну женщину. А черноволосый пообещал, что, если я дам ему десять марок, завтра утром в пять часов она подойдет к окну совершенно голая, и я ее увижу. Ах, мастер, ну дайте же мне эти злосчастные десять марок! Я погибаю здесь, я уже наполовину свихнулся! Мастер, вы просто должны мне их дать!

— Ну и ловкачи! — говорит мастер, и в голосе его слышится восхищение и гордость. — Какие номера откалывают! Но если Бацке сказал, он сделает. И нас не заложит. Вот вам…

Куфальт просовывает ногу в щель между дверью и притолокой, толкает дверь плечом и, шагнув в камеру, говорит вполголоса:

— Отступного или заложу!

И застывает в выжидательной позе.

Те двое стоят как громом пораженные. Глаза у мастера рыбьи, выпуклые, лицо мясистое, усы моржовые. Он пялится на Куфальта, судорожно сжимая в руке бумажник. Под окном трясется от страха новый кальфактор Розенталь — бледный, одутловатый, черноволосый, слегка заплывший жирком.

Куфальт резким движением ставит парашу на пол.

— Только не пытайся запудрить мне мозги, мастер, а то заложу, и сам загремишь как миленький. Потому как прежнего кальфактора упек в карцер, чтобы этого гада пристроить на теплое местечко. Да не трясись ты так, ублюдок, чего бояться-то? Деньги на бочку, и баста! А завтра в пять я и сам не прочь поглядеть в окошко. Так что, давай, мастер, выкладывай! В долю? Какой уж тут дележ? Я ж не знаю, сколько ты хватанул. Беру недорого: всего сто марок.

— Ничего не попишешь, Розенталь, — сразу сдается мастер. — Придется отстегнуть ему эту сотню, если не хотите угодить в карцер минимум на два месяца. Я этого Куфальта знаю.

— А там такой холод, приятель, — ухмыляется Куфальт. — Полежишь денька эдак три на каменных нарах, все кишки насквозь промерзнут. Ну, так как?

— Соглашайтесь, господин Розенталь, — канючит мастер.

Два удара колокола разносятся по всему зданию. В их секции начинается суета, лязгают дверные замки…

— Теперь по-быстрому! А то через минуту стукну главному.

— Да соглашайтесь же, господин Розенталь!

— Еще и Бацке натравлю на тебя, хряк поганый. Бацке — мой кореш. Он тебе покажет, где раки зимуют.

— Ну, пожалуйста, соглашайтесь, господин Розенталь!

— Ладно, дайте ему… Только почему это я один должен нести убытки?

— Почин дороже денег, — говорит Куфальт и символически плюет на сотенную. — Послезавтра я на воле, кабанчик. И как пойду к девочкам, обязательно помяну тебя добром. Эй, мастер, отнесешь парашу ко мне в камеру, пока я на прогулке. И кислоту достанешь для чистки. Не то я тебе такое устрою! Привет!