— Боря Земсков? — И выпрыгнула из кабины. — Узнала, но с трудом. Ты очень изменился.

— А ты совсем не изменилась. — Я пожал ее маленькую холодную руку. — Толька мне писал, что ты тоже в моряках ходишь.

— Какие мы моряки? — улыбнулась Марина. — Мы дымим.

— Прикрываешь дымзавесой этот крейсер?

— Да. Это «Киров». Я тоже знаю от Толи о тебе. Ты его видел?

Я сказал, что не знаю, где находятся его курсы. Марина объяснила: на Охте, в здании училища имени Энгельса. Я сказал, что, если успею, заскочу к Тольке. Но похоже, что не успею, потому что завтра мы последний день работаем в Питере.

— Гляди-ка, всюду у него бабы, — услыхал я за спиной голос Саломыкова.

Резко обернулся, чтоб кинуть ему: «Заткнись!», но Марина тронула меня за рукав и сказала:

— Не обращай внимания. Я привыкла. Толя мне рассказал, как погиб Коля Шамрай. И как вы с Толей ходили на шлюпке под огнем за лодкой, в которой он лежал… Ужасно жалко Колю.

Я сказал, что Колю похоронили в братской могиле на Хорсене. И что мне передали его фотокарточки и письма, в том числе и ее, Марины, письмо.

— Да? — удивленно взлетели ее тонкие черные брови. — Оно сохранилось у тебя?

— Нет. Письмо было в вещмешке, а вещмешок пришлось бросить, когда наш транспорт подорвался…

— Знаю, — кивнула Марина. — Толя рассказал, как вы тонули по дороге с Ханко. Бедные мальчики, сколько вы пережили…

Я вдруг вспомнил, как тогда, весной далекого сорокового года, она стояла перед нами в Китайском дворце, в зале муз, маленький очаровательный гид, и, помнится, она мне показалась похожей на музу истории Клио, изображенную с трубой в руке… и труба была повторена в рисунке паркета… и никто не знал, что собиралась протрубить серьезная, озабоченная муза истории…

— Марина, — сказал я, — а Толя тебе не говорил, что нас было трое? Ну, когда мы ходили за мотоботом, в котором лежал Шамрай.

— Трое? — Она пожала плечами и сделала движение губками, дескать, нет, не говорил, и какое это имеет значение?

— С нами ходил Ефим Литвак, — сказал я, хотя понимал, что для Марины это пустой звук. — Он был старшим. А когда транспорт подорвался на минах, Литваку не удалось спастись. Нам с Толькой здорово повезло, мы прыгнули на тральщик. Но многим не повезло.

— Да, я знаю об истории со «Сталиным». Что поделаешь, Боря, война. Одним везет, другим нет. А ты, значит, кабельщик?

— Кабельщик, ага. Вообще-то мы чиним подводные кабеля, а тут… Ну, не важно. Лучше расскажи, как ты попала на эту машину, набитую дымом.

— Не дымом, а кислотой. Точнее, смесью соляной и серной кислот. Как попала? Ну как — добровольно, конечно.

— И ты постоянно дежуришь у «Кирова»?

— Раньше у меня был пост в Торговом порту, мы прикрывали «Петропавловск». Потом в гавани. А теперь дымим тут.

— При обстрелах все прячутся в укрытия, а вы, значит, торчите у объектов и ставите дымзавесы?

— Что поделаешь, Боря, — сказала она со слабой улыбкой на губах, словно аккуратно вырезанных хорошим мастером. — Война же. Кто-то же должен ставить завесу. По-моему, тебя зовут.

Я обернулся. Мои ребята шли по набережной к следующему колодцу, за ними тащилась полуторка с лебедкой, а на подножке машины стоял Радченко и звал меня, рукой махал.

— Сейчас! — крикнул я в ответ. — Марина, твоя ведь фамилия Галахова? У тебя случайно нет родственника — капитана второго ранга Галахова?

— Есть. — Засмеялась, и ее напарница, сидевшая в кабине за рулем, крупная круглолицая девица, тоже прыснула. — Это мой отец. Только он не второго, а первого ранга.

— Да? — У меня, наверное, был глуповатый вид. Будто я удивился не тому, что Галахов отец Марины, а тому, что он продвинулся по служебной лестнице. — Понимаешь, Марина, мне нужно у него спросить одну вещь, а как спросишь… он наверху, а я… И потом, я слышал, он тут, в Ленинграде…

— Да, он в штабе флота. Что тебе надо спросить? Я иногда вижусь с отцом.

— Марина, ты вот что у него спроси…

Я быстро рассказал про тот разговор Галахова с командиром ханковской базы на Гогланде, который я случайно услышал, и о том, что помощь могла бы подоспеть, потому что подорвавшийся «Сталин» погружался медленно… Ну, вы знаете.

Она выслушала серьезно. Она была умная, сообразительная. Она поняла.

— Боря, — сказала она, — а ты уверен, что отец мог что-то сделать, чтобы их спасти?

— Нет. Не уверен. Вот мне и хотелось узнать — можно ли было что-то сделать? И делалось ли?

— И ты думаешь, что отец ответит на такой непростой вопрос?

— Ладно, Марина, — сказал я. — Вопрос действительно… Ты не затрудняйся…

— Да нет, — с живостью сказала она, — я спрошу отца при встрече. Раз для тебя это важно. Дай адрес, я напишу тебе. Какой номер?

Она извлекла из противогазной сумки тонкую тетрадь и карандаш, и я нацарапал номер своей полевой почты.

— Ну, до свиданья, Марина. Побегу. Тольке привет передай. Он часто к тебе приходит?

— Был раза два. Счастливо, Боря, я рада, что повидала тебя.

В тот вечер опять дежурил мордастый старшина. Хочу со всей определенностью заявить: только в учебных отрядах встречаются подобные вредные типчики, которые так и норовят, под видом наведения полного порядка, непременно уязвить, ущучить, причинить неприятность. Правда, учебный отряд подплава теперь не действовал, но тут, в его здании, располагались курсы младшего комсостава или какие-то другие. Факт тот, что мордастый не пожелал подпустить меня к телефону, я ему надерзил, и это кончилось бы для меня плохо, если б не подоспел Радченко. Мордастый орал, что вызовет сейчас патруль и отправит меня в комендатуру, но Радченко утихомирил его. Ведь за ним — начальник связи флота, которому Радченко дважды в день звонил и докладывал о ходе работы. И сейчас доложил: прокладка закончена, на завтра осталась только контрольная проверка линии, снятие показаний, составление паспорта. До обеда управимся, подпишем акт — и домой, в Кронштадт. Мордастый, услыхав, что мы завтра отчаливаем, выпустил пар. Демонстративно отвернулся, когда Радченко, закончив разговор, протянул мне трубку.

Просто для очистки совести я позвонил — последний раз — домой. И сразу ответил Светкин голос.

— Ой, Борька, — закричала она мне в ухо, — я полдня сижу жду твоего звонка! Забежала домой на минутку, чистую наволочку взять, а Клавдия зашла и говорит…

— Светка, — сказал я. — Светка, ты сиди и жди, я через час буду. Слышишь?

— Слышу, слышу! Жду!

На этот раз я добирался дольше, чем в первый, потому что почти весь невообразимо длинный Большой проспект пришлось одолевать пешком. Только между 18-й и 17-й линиями меня, взмыленного, подобрал армейский грузовик, в кузове которого беспокойно топтались две лошади, рыжая и вороная.

— Куда ты их везешь? — спросил я солдата-шофера.

— А на экскурсию, — ответил этот бесшабашный малый. — Они просились Ленинград осмотреть.

— Так ты покажи им оперный театр, — поддержал я его треп. — И им приятно будет, и мне как раз по дороге.

— Не, — сказал он, — им опера ни к чему. Им Сенную площадь подавай.

Веселый солдат довез меня почти до дома — до угла проспекта Майорова и канала Грибоедова. Я пустился бегом по безлюдной набережной. Я приветствовал старых львов на мосту разбойничьим свистом. Взлетел на третий этаж, забарабанил в родную дверь.

Родная дверь распахнулась. Вдруг оробев, я вошел в темный коридор, в свое детство… в свое сиротство…

— Борька! — Светлана, неожиданно высокая, кинулась мне на шею.

— Привет, — сказал я, обняв ее за худую спину. Ее белобрысые волосы щекотали мне нос. — Да ты что, Светка? — Я легонько отстранил ее. — Ты мне всю шинель промочила.

— Уже и поплакать нельзя, — мучительно улыбалась она сквозь слезы.

Взяв меня за руку, она повела к освещенному проему своей двери, рядом с которой по-прежнему, как до войны, как до исторической эры, висела на гвозде десятиведерная шамраевская ванна. В комнате было светло и холодно. Что-то я не узнавал обстановки. Что-то было тут пустовато. Светка стояла передо мной, худая, глазастая, почти с меня ростом, на ней было синее платье в белый горошек, чулки и серые туфли-лодочки. Руки у Светки, голые от локтей, были синие от холода, хотя, конечно, не такие синие, как платье.