Несколько раз светлейший задерживал взгляд на княжие Липе. Румяная, с длинными шелковистыми волосами, младшая дочь Герденя представлялась ему существом из какого-то другого мира — мира его юности. Короля особенно умиляли глаза ее, точнее, их выражение. Они выказывали отчаянное желание девушки показать всем, что она уже взрослая...

Пир продолжался семь дней. За это время княжна Рукша успела привязать к себе мужа и даже заимела над ним некоторую власть. Одновременно она начала подчинять себе всех в его доме. Прежде варутинские слуги никогда не слышали брани в свой адрес, теперь же могли быть не только обруганы, но и побиты. Отвесив крепкого тумака кому-то из них, толстуха по примеру отца своего бросала низким грудным голосом: «Отныне будет по-моему!»

Светлейший не вмешивался. Он был уверен, что молодая вьет гнездо. К тому же лично с ним дева вела себя иначе — как раба. По этой причине, кстати, сначала в их отношениях процветала идиллия.

Как-то, спустя месяц после окончания свадебного пира, князь, занимаясь государственными делами в одном из покоев, услышал крики в сенях, а за ними — грохот, словно по лестнице спустили массивную колоду. Где-то громко, с явным расчетом на то, что его услышит хозяин, закричал Лифантий. Государь нахмурил брови. Ему захотелось узнать, что происходит.

Он вышел в сени и увидел там князя Герденя и свою жену. Кажется, толстяк только что скатился по лестнице. Бедняга силился распрямиться, а разъяренная дочь ладонью била по его широкой спине...

— Вон! — кричала она. — Вон из Варуты! Дом твой, поди, вороны растаскали! — глаза ее источали ярость, а длинные волосы напоминали растрепанный лошадиный хвост.

Увидев мужа, толстуха взвыла и устремилась по лестнице наверх... Князь Гердень наконец распрямился. Узнав светлейшего, он вынужден был опять согнуться — на этот раз в учтивом поклоне. Состояние затяжного запоя успело превратить его в идиота. Подняв шляпу, несчастный поправил на ней перья и, охая, отступил в затененный угол...

Эта сцена изменила отношение хозяина Варуты к своей жене. Отныне, думая о Рукше, он вспоминал ее растрепанные волосы и выражение ярости в глазах. «Когда-нибудь она и меня вот так же!..» — уверенно говорил себе король при этом.

Но вместо того, чтобы объяснить несчастной, как ей следует вести себя в его доме, он однажды перебрался в другой свой замок, где когда-то родился и мужал, а через посыльного объявил, что отъезд вызван неотложными делами.

Государь вернулся в Варуту лишь в конце марта. Начавшаяся распутица парализовала всякие военные действия. Воины, купцы, послы, гонцы, даже не признающие границ и капризов погоды калики перехожие были вынуждены на время затаиться... В покое, уюте, в кругу обрадовавшихся его возвращению рабов повелитель с удовольствием окунулся в мир примитивных домашних забот, первейшей из которых была его молодая жена.

 С этого времени послы и всякие просители вынуждены были делать приличный крюк: минуя Варуту и Новогородок, следовать аж за Святырог [2], в запрятанный среди холмов, намоленный ритуалами жертвоприношений Кернов.

Однако просидел государь там недолго. Стоило ударить морозам, как он отправился в поход. Гораздо большее удовольствие доставляли ему наблюдения за схватками его воинов с крестоносцами, чем нападки жены на домашних.

Впрочем, мысль о молодой жене, точнее, о прелестях ее молодого тела, порой влекла его домой. И это было естественно в условиях суровой походной жизни. Осведомители доносили о состоянии здоровья его благоверной, радовали известиями, что у той начал прибывать живот. От решения вернуться в любимую Варуту светлейшего удерживала лишь уверенность, что там, дома, ничего не поменялось.

Сразу по прибытии он начал требовать донесений о состоянии здоровья своей благоверной. Как и следовало ожидать, наиболее успешно справлялся с добычей информации Лифантий.

Иной раз утром проныре удавалось пробраться аж под кровать княгини. Удостоверившись, что толстуха в добром здравии, подслушав кое-что из невероятных женских пересуд, шут покидал опочивальню, получая при этом от нянек и шутиц по голове и спине. Пролетая, как стрела, по коридорам главного жилого терема, раб, которого побои только подзадоривали, влетал в опочивальню хозяина и с самой серьезной миной, будто речь шла о деле государственной важности, докладывал:

— Проснулись, нежатся в постелях!

Но случалось, что проказник забывался и начинал доносить с пикантностью, непозволительной даже для дурака:

— Уж больно раздались за ночь. Кажись, двойней собираются наградить вас, ваше величество...

— Закрой рот, дурень, — искренне гневался тогда король, — давно не получал по костлявой спине!

— А что плохого в том, если родит двоих! — не унимался бесстрашный лазутчик, которому только того и надо было, лишь бы поиграть на нервах. — Главное, чтобы старшего заметить, будущего правителя!

— Пошел с глаз моих! — завершал криком подобный разговор светлейший.

Но стоило рабу удалиться, как он вызывал его вновь. Поругивая бесшабашного шута, государь просто не в состоянии был обходиться без него.

Случалось, князь затевал беседу с ним. Однажды, озабоченный донесением о том, что на восточной границе зашевелились ордынцы, король, памятуя, что прежним хозяином Лифантия был русский князь, спросил шута: так ли уж страшны монголы? И был разочарован ответом...

Озираясь, словно его могли услышать недруги, раб сдавленным голосом признался:

— О, эти не в пример рыцарям!.. Для монгола человек — муха! В селении, откуда я родом, они из живых собратьев моих гору насыпали. Поболе здешней Перун-горы получилась. Прежде мы представления не имели, что на свете может водиться подобная нечисть...

Для короля Миндовга монголы были и загадкой, и головной болью. Он уже знал, что в единоборстве с ними не срабатывали ни хитрость, ни сила: воины с востока были и хитрее, и сильнее, и беспощаднее. Единственной защитой от них были... соседи — русские. Эти стояли стеной, пока не погибал последний воин. Поэтому в тот день, когда пришло это донесение с границы, повелитель, обратившись с молитвой к богам, не забыл замолвить словечко и за своих восточных собратьев...

Что касается семейной жизни, то к ней в тот период светлейший сохранял интерес. С женой он виделся за за завтраками, в трапезной. Королева вела себя как обычно: могла ни с того ни с сего дать затрещину прислужнику, закатить истерику. Государь не вмешивался. Но такое поведение благоверной не могло не раздражать его. Порой, чувствуя, что способен сорваться, он удалялся в свои покои и там, опустившись перед идолом на колени, принимался неистово просить: «Боги! Преклоняюсь перед могуществом нашим, перед вашими силой и разумностью, с какими вы управляете миром! Обращаюсь к вам с просьбой: даруйте мне сына! Более мне ничего не надо! Знаю, что имею долги перед вами, потому что лгал, отрекался от вас. Знаю, что заслуживаю вашей кары. Но взвесьте грехи мои и добродетели — и вы увидите, что грешил я единственно во благо Литвы! Даже теперь, когда беспокоюсь о личном, боль моя о том же! Помогите мне! Не дайте бесславно рассыпаться тому, что соткано из бессонных ночей моих и из сотен жизней преданных мне людей! Сотворите надежный столп, опору для моей державы, чтобы она и через тысячу лет стояла! Чтобы и тогда потомки могли жертвовать вам в благодарность! Наградите меня, старика! Если я когда-то и изменял вам, то лишь внешне, чтобы умилостивить наседавших соседей! Сердцем же всегда оставался с вами!»

В последний день весны королева родила первенца. Мальчик имел горбинку на носу и громкий, сравнимый со звуком рога, голос.

Это событие несказанно обрадовало Миндовга. В тот день бедняга так расчувствовался, что, выйдя из опочивальни, обнял... шута.

— Твой хозяин, Лифашка, любим богами! — уверенно исторг он.