Г. А. Ларош, беседовавший с Чайковским за несколько недель до его смерти, полагал, что сюжет этот пленил Петра Ильича пафосом содержания. Вероятно, он прав. По наброскам либретто, сделанным самим Чайковским, видно, что из всей повести он выбрал только самые главные моменты развития драмы, даже несколько упростив ситуацию в угоду сценическим требованиям. Но это совсем не означает, что "Любовь Гилфила" захватила Петра Ильича только очень сильным психологическим эффектом. Нельзя забывать о том, что до этой повести он прочел по крайней мере пять других романов Мэри Эванс, в том числе и "Амоса Бартона", на сюжет которого тоже хотел писать оперу.

На людей, выросших в устойчивых условиях жизни, в обстановке почитания традиций и веры в значимость и нерушимость сложившегося образа жизни, всякая ломка привычных устоев, всякое разрушение или даже только посягательство на разрушение того, что вошло в плоть и кровь и сделалось священным, действует подавляюще, и часто случается, что такие люди не в состоянии вынести сокрушающих перемен; они боятся потерять свои духовные сокровища. Бурлящие события жизни, которые несут в себе такую угрозу, представляются им катастрофой, а люди, являющиеся виновниками и участниками таких событий, делаются им ненавистными как преступные разрушители дорогой их сердцу старины, неотъемлемой части их жизни. Такую угрозу видели они даже в самых естественных для всякого развивающегося общества переменах, не говоря уже о явлениях революционного характера.

Петр Ильич был именно таким человеком. Ему бесконечно дорога была старина, российские традиции, патриархальные обычаи. Он всей душой любил это прошлое, часто даже не отдавая себе отчета в том, что, живи он в те давние времена, о которых читал, многое бы ему, наверное, не пришлось по сердцу. Он был читателем "Русского архива", "Исторического вестника", "Русской старины", многочисленных исторических романов, слушал рассказы стариков. Как это обычно бывает у людей зрелого возраста, прошлое им кажется лучшим и незаменимым временем, даже если оно таким вовсе не было. Дурное забывается или не ощущается так остро, как все доброе, и в этом отношении Чайковский не только не был исключением, а скорее представлял ту категорию людей, у которых эта черта особенно развита. Недаром в августе 1878 года он признавался в письме брату Анатолию; "Жалеть прошедшее и надеяться на будущее, никогда не удовлетворяться настоящим, вот в чем проходит моя жизнь". И эта фраза показалась настолько характерной Модесту Ильичу, что в несколько испра'вленном виде он избрал ее эпиграфом к написанной им биографии Петра Ильича. "Жалеть прошедшее" для Чайковского не означало ничего иного, как любить это прошедшее, и он с болью воспринимал происходящие перемены, которые, как ему казалось, не вели к лучшему. Так было с ним, когда он наблюдал разрушение старого уклада в каменской жизни,   так было и когда он почувстзовал надвигающиеся изменения в России. Исторический фон, на котором проходила жизнь Петра Ильича, был богат событиями, способными вызвать тревоги в отношении ломки привычного образа русской жизни. Этих тревог хватало и в дореформенный период, т. е. до 1861 года, но особенное беспокойство за судьбу России появилось у приверженцев старины после реформы. Этому беспокойству способствовала активная деятельность Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева, петрашевцев сороковых годов, нечаевцев конца шестидесятых годов. Деятельность последних не только пробудила антимонархические движения, но и нашла свое отражение в призывах к народному восстанию против самодержавия. Разумеется, позиции этих и многих других разночинцев и прогрессистов значительно отличались друг от друга, но уже одно то, что все они так или иначе выступали за разрушение существующего русского уклада, отталкивало Чайковского, особенно возмущали его террористы. В целом сочувствуя идеям передовых кругов интеллигенции, выступающих против тирании, произвола, против подавления свободы личности, Петр Ильич, как и его собеседница в письмах Надежда Филаретовна, весьма сильно опасался того, что наблюдавшиися рост политической активности может нарушить привычный ход жизни, потрясти ее основы и в корне изменить облик дорогой ему России. И хотя он сам частенько поругивал отечество за многие уродливые черты — грязь, хамство, невежество, отсталость, — недовольство это носило скорее отпечаток любви к России, нежели содержало в себе какие-то желания коренных изменений. У Петра Ильича патриотизм в части русского образа жизни выражался в наиболее распространенной его форме — в желании улучшить этот образ при отсутствии практических понятий о том, как именно это возможно осуществить. В этом отношении он совершенно расходился с Надеждой Филаретовной, которая признавалась ему, что является сторонницей Писарева и поклонницей Чернышевского. Ясно, что в этих революционных демократах дворянку-миллионершу привлекали не революция и демократия, а реализм их отношения к жизни, и если Чайковский не знал, что делать, то у Надежды Филаретовны были вполне реалистические взгляды: методы Писарева ее устраивали, но конечная цель — нет. Не зная точно, что делать, Пётр Ильич, однако, не стеснялся высказываться против некоторых мнений Надежды Филаретовны, касающихся России. Не желая перечить своей благодетельнице в мелочах, он решительно отвергал ее упреки, брошенные в адрес России: "С чем я окончательно не могу согласиться в Вашем письме, так это с тем, что у нас нехорошо, темно, болотно и т. д.", — писал Петр Ильич. Затем, покончив с опровержением критики русского климата и природы вообще, он перешел к политическим недовольствам своей покровительницы.

"Мне кажется, дорогая моя, что Вы слишком мрачно и отчаянно смотрите на Россию вообще. Нет спору, что многое у нас оставляет желать, много у нас всякой неправды и всякого беспорядка. Но где же вполне хорошо? И можно ли указать хотя бы на одну страну, хоть бы в Европе, в которой бы во всех отношениях было хорошо?"

Петр Ильич писал это в 1885 году, уже будучи зрелым человеком, повидавшим всякие порядки в мире, и как мы видим, его не убедили ни политические преимущества западных парламентских систем, ни их экономические достижения, за которыми стояли свои темные стороны жизни. Не вдаваясь глубоко в существо дела, он замечал то, что ДЛЯ него было главным, и об этом тоже писал Надежде Филаретовне, пытаясь, вероятно, подсознательно доказать ей, что нужные для развития капитализма изменения тоже не спасают положения дел. Он говорил ей, что во всех странах есть масса недовольных, везде идет борьба партий, существует взаимная ненависть и, несмотря на внешнюю демократию и свободу, повсюду царит все тот же произвол и тот же беспорядок в большей или меньшей степени. Из всего этого он для себя сделал вывод, что правительственного идеала не существует и что "люди осуждены в этом отношении до конца веков испытывать разочарование". Если в более молодые годы Петр Ильич имел в известной мере либеральные взгляды, то теперь они начали заменяться консервативными убеждениями, и он перешел к вере, которую исповедовали немецкие романтики, — к вере в великих людей, благодетелей человечества, управляющих справедливо, благодушно, пекущихся об общем благосостоянии, а не о своем благе. "Во всяком случае, я убедился, — писал он Надежде Филаретовне, — что благополучие больших политических единиц зависит не от принципов и теорий, а от случайно попадающих по рождению или вследствие других причин во главу правления личностей""1. Иными словами, Чайковский уверовал в роль великой личности.

Такие убеждения Чайковского, которые как будто ставят его в ряды монархистов"2, вполне закономерны. Они не должны вызывать ни удивления, ни тем более возмущения или негодования, о котором у нас говорилось в тридцатых годах. Воспитанный в условиях своего времени дворянин, прошедший через строго направленную систему религиозного воспитания в семье и получивший образование в привилегированном заведении, да еще стоящий далеко от различных политических движений и занятый всепоглощающим делом, вряд ли мог иметь иные взгляды. Надо к тому же учесть еще один немаловажный факт. Незадолго до того, как Петр Ильич изложил эти убеждения, он дважды удостоился еседы с Александром III, который, оказав ему должное внимание, произвел приятное впечатление. При всех обстоятельствах осуждать определенные склонности Петра Ильича к монархической системе правления было бы неправильно если бы можно было заглянуть в Россию второй половины прошлого века, то мы увидели бы, что тогдашний народ, интеллигенция в том числе, не были заняты только чтением  Демократов и обдумыванием наивных путей свержения самодержца. Мы увидели бы, что люди занимаются своим делом, что жизнь в целом течет спокойно, а в кругах интеллигенции, всегда в России настроенной демократично, наблюдается гораздо больше гражданского патриотизма, чем стремления все поломать ради воплощения в жизнь какой-либо идеи, которой в законченном виде еще и не существовало. Из всех идей переустройства мира наиболее симпатичным выглядел социализм, но варианты его предлагались в таком виде, что по изучении становилась ясной их практическая непригодность вообще, а в российских условиях — тем более. Завоевавший большую популярность роман Чернышевского "Что делать?", которым увлеклась и Надежда Филаретовна, несмотря на весь пафос убеждений, представил образы новых людей, в которых старые люди не увидели живых героев. Симпатии вызывала идея самосовершенствования личности, но она нашла свое более яркое выражение в трудах русских философов религиозного направления. Известно, что Петр Ильич с увлечением читал "Критику отвлеченных начал" В. С. Соловьева, и, зная его высказывания, к сожалению, весьма ограниченные, можно предположить, что он симпатизировал его идеям. По крайней мере отчетливо видно, что Петр Ильич оставался противником насильственного переустройства жизни по какой бы то ни было формуле, а стоял на позициях совершенствования внутреннего мира человека, отсюда и первая половина его убеждения о системе правления: "…благополучие больших политических единиц зависит не от принципов и теорий". Однако ""вторая половина — вера в просвещенного монарха — скорее всего, является прямым следствием его приверженности к незыблемому укладу и его воспитания.