“Право, мне всё кажется, что у нас наступила какая-то эпоха всеобщего “обособления”. Все обособляются, уединяются, всякому хочется выдумать что-нибудь свое собственное, новое и неслыханное… Он проповедует новое, он прямо ставит идеал нового слова и нового человека. Он не знает ни европейской литературы, ни своей; он ничего не читал, да и не станет читать. Он не только не читал Пушкина и Тургенева, но, право, вряд ли читал и своих, т. е. Белинского и Добролюбова.

Он выводит новых героев и новых женщин, и вся новость их заключается в том, что они прямо делают свой десятый шаг, забыв о девяти первых, а потому вдруг очутываются в фальшивейшем положении, в каком только можно представить, и гибнут в назидание читателю…”.

Со времен СССР наши учителя и профессора или “по инерции”, или по собственной глупости или по собственному идеологическому либеральному убеждению объясняют, что этот отщепенец не обгонял в своём развитии общество, нет - он-то развивался гармонично правильно, а вот российское общество почему-то сильно запаздывало в развитии, не догоняло “героя”, отставало - поэтому у этого “прогрессивного” и возникла благородная революционная мысль: подтянуть российское общество до нужной ступени прогресса, и если надо то и (по Белинскому, Герцену и пр.) силой и ценой крови.

Ф. М. Достоевский думал совсем иначе и объяснял, что происходило с этим отщепенцем-люцифериком-бесом на стадии обособления уже в его эпоху:

“А тут как раз подоспело освобождение крестьян, а с ним вместе - разложение и “обособление” нашего интеллигентного общества во всех возможных смыслах. Люди не узнавали друг друга, и либералы не узнавали своих же либералов. И сколько было потом грустных недоумений, тяжелых разочарований! Бесстыднейшие ретрограды вылетали иногда вдруг вперед, как прогрессисты и руководители, и имели успех. Что же могли видеть многие тогдашние дети в своих отцах, какие воспоминания могли сохраниться в них от их детства и отрочества? Цинизм, глумление, безжалостные посягновения на первые нежные святые верования детей; затем нередко открытый разврат отцов и матерей, с уверением и научением, что так и следует, что это-то и истинные “трезвые” отношения. Прибавьте множество расстроившихся состояний, а вследствие того нетерпеливое недовольство, громкие слова, прикрывающие лишь эгоистическую, мелкую злобу за материальные неудачи, - о, юноши могли это наконец разобрать и осмыслить! А так как юность чиста, светла и великодушна, то, конечно, могло случиться, что иные из юношей не захотели пойти за такими отцами и отвергли их “трезвые” наставления. Таким образом, подобное “либеральное” воспитание и могло произвести совсем обратные следствия, по крайней мере в некоторых примерах. Вот эти-то, может быть, юноши и подростки и ищут теперь новых путей и прямо начинают с отпора тому ненавистному им циклу идей, который встретили они в детстве, в своих родных гнездах…

Он мигом “уединился и обособился”, нашу христианскую веру тотчас же и тщательно обошел, всё это прежнее устранил и немедленно выдумал свою веру, тоже христианскую, но зато “свою собственную”. У него жена и дети. С женой он не живет, а дети в чужих руках. Он на днях бежал в Америку, очень может быть, чтоб проповедовать там новую веру. Одним словом, каждый сам по себе и каждый по-своему, и неужто они только оригинальничают, представляются? Вовсе нет. Нынче у нас момент скорее правдивый, чем рефлекторный. Многие, и, может быть, очень многие, действительно тоскуют и страдают; они в самом деле и серьезнейшим образом порвали все прежние связи и принуждены начинать сначала, ибо свету им никто не дает.

А мудрецы и руководители только им поддакивают, иные страха ради иудейского (как-де не пустить его в Америку: в Америку бежать все-таки либерально), а иные так просто наживаются на их счет. Так и гибнут свежие силы…

Одним словом, хоть и старо сравнение, но наше русское интеллигентное общество всего более напоминает собою тот древний пучок прутьев, который только и крепок, пока прутья связаны вместе, но чуть лишь расторгнута связь, то весь пучок разлетится на множество слабых былинок, которые разнесет первый ветер. Так вот этот-то пук у нас теперь и рассыпался. Что ж, неужели не правда, что правительство наше, за всё время двадцатилетних реформ своих, не нашло у нас всей поддержки интеллигентных сил наших? Напротив, не ушла ли огромная часть молодых, свежих и драгоценных сил в какую-то странную сторону, в обособление с глумлением и угрозой, и именно опять-таки из-за того, чтоб вместо первых девяти шагов ступить прямо десятый, забывая притом, что десятый-то шаг, без предшествовавших девяти, уж во всяком случае обратится в фантазию, даже если б он и значил что-нибудь сам по себе. Всего обиднее, что понимает что-нибудь в этом десятом шаге, может быть, всего только один из тысячи отщепенцев, а остальные слышали, как в колокола звонят. В результате пусто: курица болтуна снесла. Видали ль вы в знойное лето лесной пожар? Как жалко смотреть и какая тоска! сколько напрасно гибнет ценного материала, сколько сил, огня и тепла уходит даром, бесследно и бесполезно…”.

Когда ради своего развития и совершенства обособляется и уединяется в своём “коконе” какой-либо молодой ученый или монах, проводит большую внутреннюю работу и достигает хороших результатов, то через некоторое время из “кокона” в общество выходит прекрасная “бабочка”, а когда в “коконе” варится в своей злобе и мрачных мыслях Онегин-Алеко, то через некоторое время из этого “кокона” в общество вылазит либеральный продукт: нигилист или его “продвинутая” форма - монстр-революционер с револьвером и бомбой…

В этом вопросе отщепления-обособления от российского общества Ф. М. Достоевский посмотрел ещё шире, и обратил внимание, что начинают обособляться не только отдельные “прогрессивные” молодые люди, но и более крупные “монады” общества и целые народы:

“Мне скажут, что это всего два-три факта, которые ничего не означают, что, напротив, всё несомненно тверже прежнего обобщается и соединяется, что являются банки, общества, ассоциации. Но неужели вы и вправду укажете мне на эту толпу бросившихся на Россию восторжествовавших жидов и жидишек? Восторжествовавших и восторженных, потому что появились теперь даже и восторженные жиды, иудейского и православного исповедания. И что же, даже и об них теперь пишут в наших газетах, что они уединяются и что, например, над съездами представителей наших русских поземельных банков смеется вдоволь заграничная пресса по поводу “… тайных заседаний первых двух съездов, не без иронии спрашивая: каким образом и по какому праву русские поземельно-кредитные учреждения имеют смелость претендовать на доверие публики, когда они своими тайными заседаниями, происходящими за тщательно охраняющими их китайскими стенами, скрывают всё от публики, давая этим ей даже понять, что у них действительно творится что-то недоброе…”

Вот, стало быть, даже и эти господа обособляются и затворяются и замышляют что-то свое и по-своему…”.

На основе вышеизложенного трудно назвать Ф. Достоевского только гениальным писателем, в данном случае он ещё и выдающийся мыслитель-философ.

В 1865 году у Достоевского чуть было не случилось ещё одно несчастье - к нему перешли долги умершего брата, и за долги пытались отобрать все его имущество. Спас его авторитет писателя, - Литературный фонд дал ему 600 рублей на погашение долгов. Чтобы избежать повтора ситуации и увеличить эффективность и быстроту написания литературных произведений, и, соответственно, и скорость поступления гонораров, Ф. Достоевский изменил технологию “производства”, ибо рука сильно не успевала за мыслью - и нанял стенографистку Анну Сниткину, которой он стал диктовать тексты. Таким способом он довольно быстро написал и издал в 1866 году знаменитый роман “Игрок”.

“Стенографистка моя, Анна Григорьевна Сниткина, была молода и довольно пригожая девушка, 20 лет, хорошего семейства… при конце романа я заметил, что стенографистка моя меня искренне любит, хотя никогда не говорила мне об этом ни слова. А мне она всё больше и больше нравилась. Так как со смерти брата мне ужасно скучно и тяжело жить, то я предложил ей за меня выйти. Она согласилась, и вот мы обвенчаны. Разница в летах ужасная (20 и 44), но я всё более убеждаюсь, что она будет счастлива”, - писал Ф. Достоевский.