Не избег гонений и крупнейший арабский мыслитель Ибн Рошд (Аверроэс) (1126–1198). Подобно своему предшественнику Авиценне, он был горячо предан учению Аристотеля о происхождении мира, его взглядам на живую природу. Но он относился к великому философу критически: кое-что оспаривал, высказывал свои собственные взгляды по различным вопросам, осмеливался говорить вещи, за которые не гладили по головке ни защитники Библии, ни приверженцы Корана.
Конечно, по нынешним временам, с точки зрения современной науки произведения Ибн Рошда имеют мало значения. Но в годы, когда они писались, и даже два-три века спустя они играли огромную роль в борьбе науки с религией.
Достаточно вспомнить две-три мысли, которые он защищал — умно, страстно, со всем присущим ему дарованием; достаточно отметить два-три бунтарских штриха из обширного арсенала его доказательств и идей, чтобы понять, почему Аверроэса так ненавидели не только современники его — церковники, но и многие светские люди XV и XVI веков.
Конечно, называть Ибн Рошда материалистом в том смысле этого слова, как понимаем мы материализм сейчас, нельзя. Но представьте себе, какое впечатление должно было произвести на сторонников «священных» книг хотя бы такое заявление. «Эти басни, — говорит Ибн Рошд по поводу учения о бессмертии души, — только развращают ум народа, в особенности детей, а ничуть не действуют на них благотворно». Ибо, продолжает он, благодаря вере в загробный мир «храбрый будет искать смерти, чтоб избежать большего зла, а честный не тронет имущества ближнего в надежде получить вдвойне».
А что должны были испытать те же «законники», когда из уст «богохульного» философа они слышали речи, направленные против верований в сотворение мира словом и велением божьим; когда он, например, доказывал, что мир вечен и что вера в сотворение его из ничего (как это утверждали отцы церкви) нелепа; или когда он утверждал, что мир вечен потому, что материален, а материю никто никогда не создавал, ибо она существует «от начала веков» и бесконечно изменчива?..
Было бы ошибкой думать, что все рассуждения Ибн Рошда столь же удачны. Нет, повторяю: очень многое в его учении для нас устарело и абсолютно неприемлемо. Но ведь в глухие времена гонений на всякую здоровую, живую мысль речи его пронизывали мозг, подтачивая, а то и ставя вверх дном все хитроумное сооружение церковников.
Арабские ученые познакомили человека средневековья лишь с частью того научного наследства, которое оставили миру Древняя Греция и Древний Рим. Они пробили брешь в стене, отделявшей средневековое общество от богатейшей сокровищницы знаний, добытых трудом и гением греков и римлян. Арабские ученые и философы посеяли смуту в умах людей, стоявших на коленях перед Библией. И то, что, вопреки гонениям, сделали арабские ученые, было развито дальше учеными, жившими позже — уже при несколько иных общественных условиях.
Давно уже сказано: «Все течет, все изменяется». Изменилось и феодальное общество. Большую роль сыграло при этом постепенное возникновение и рост средневековых городов. Население их состояло главным образом из крестьян и ремесленников, ушедших из поместий. Эти выходцы из деревень и образовали новую общественную группу — городских граждан. Надо заметить, что многие из средневековых городов создавались возле светских и церковных поместий, и первое время население этих городов находилось в более или менее полной зависимости от дворян и духовенства. Но по мере того, как экономическое положение горожан улучшалось — а росло оно вместе с развитием ремесленного труда и ростом торговли, — улучшалось и политическое положение их.
Правда, не легко это давалось горожанам: борьба велась жестокая, и притом на два фронта — с феодалами и церковью, борьба с переменным счастьем, борьба, заливавшая потоками крови городские улицы и приводившая в трепет побежденных. И города — эта молодая сила, выступившая на историческую арену, — добились своего: создали свое самоуправление, свой суд и, что особенно важно было для науки, свои городские школы, а потом и университеты.
В обстановке этих «вольностей» должны были, само собою разумеется, назревать и «вольные», «крамольные» идеи. «Городской воздух, — говорили горожане XII–XIII веков, — дает свободу». Это прекрасно сознавало и духовенство, со скрежетом зубовным громившее в своих речах городскую коммуну. «Коммуна! — восклицал гневно один из служителей церкви. — Это пузырь народной спеси, страх королевству, тлен для духовенства!» Но «пузырь народной спеси» не смущался беззубой бранью и продолжал свое прогрессивное дело. Развивались ремесла и торговля. Росло благополучие городов. Раскрепощалась мысль. Возрождалась тяга к настоящему знанию — и книжному и прикладному; а в зависимости от интереса к знанию и умения пользоваться им на практике продолжал совершенствоваться й ремесленный труд, открывая новое поле деятельности для торговли.
Если успехи католической церкви были тесно сплетены с расцветом богословия, то развитие ремесла и народившегося в городах торгового капитала было в такой же мере прочно спаяно с ростом светской науки. Однако в XIII столетии, о котором мы сейчас вспоминаем, светской науки в подлинном смысле этого слова еще не было; вы знаете, что наукой в ту пору занимались схоласты, а почти все они либо на самом деле были богословами, либо выдавали себя за таковых. И только очень немногие из них осмеливались открыто защищать право науки на самостоятельное существование, называя ее философией и доказывая, что философия вовсе не обязана быть «служанкой богословия».
Но такие смельчаки, повторяем, все еще встречались редко. Вот один из ученых XIII века. Он много учился, много читал, много знал: и астрономию, и географию, и историю, и естествознание, и, конечно, богословие. Это Винцент из Бовэ, монах, обладавший энциклопедическими знаниями и ратовавший за распространение знаний.
Он пишет огромное сочинение, в котором правильные сведения по истории, зоологии, ботанике и т. д. перемежаются то с небылицами, бывшими в ходу в XIII столетии, то с поучениями в таком примерно духе: «Созерцание творения (т. е. природы!) должно иметь целью не удовлетворение суетной и преходящей жажды знания, а приближение к бессмертному и вечному (т. е. к богу)». Или: «Всякое знание должно служить божественной науке, данной нам для назидания и веры». Такого рода поучения, вкрапленные в различных местах большого труда, посвященного описанию явлений природы, придавали этому труду вполне благонамеренный вид. И автор его, спокойный, уравновешенный Винцент из Бовэ, мог не очень тревожиться за свою судьбу, хотя минутами и ему приходилось выслушивать наставления за уклоны от того, что требовала святая католическая церковь.
Иначе обстояло дело, когда автором таких сочинений оказывался человек с большим и ярким дарованием да к тому же с независимым умом и бурным темпераментом. Мы говорим о другом ученом-энциклопедисте XIII столетия. Его звали Арно из Вильнева (1234–1314).
Подобно Аверроэсу, он был знатоком целой серии наук; тут было все, чему можно было серьезно научиться тогда, в том числе и медицина, которую с блеском преподавал Арно, собирая в своей аудитории многочисленную толпу восторженных слушателей. Чем же восторгались они? Красивой, вдохновенной речью? Нет, не только этим. Наиболее серьезные из его слушателей ценили в своем учителе широкий размах мысли, ее свободные полеты, умение связать вопросы медицины и даже врачебной практики с вопросами естествознания, умение придавать философский характер своим рассуждениям, умение бесстрашно оттенить и подчеркнуть то, на что другие указывали намеками, умение заражать аудиторию любовью к знанию и творческой работе — вот что подкупало этих слушателей.
Но то, что было ценно в Арно из Вильнева и покоряло его аудиторию, было совсем не по нутру «властям предержащим», и в первую голову, конечно, блюстителям католической веры. Арно, изучавшего в числе других наук астрономию, физику и химию, обвинили в том, что он занимается «черной магией» и колдовством; это был тогда обычный способ избавиться от неудобного человека, подвергнув его суровому наказанию. И Арно, чтобы избежать кары, должен был покинуть кафедру в Парижском университете, скрываться, скитаться и бедствовать…