Остяк зыркнул на Васю, пал на колени и начал отбивать поклоны перед иконостасом.

Краска на иконах пожухла, растрескалась — у святых был какой-то нищенский вид.

— Новую бы церквушку надо, — сказал Зуев.

— Надо, — согласился батюшка. — Доходы наши невеликие.

Остяк замер.

— Много ли, батюшка, обратили инородцев в православие?

— От своего шайтана трудно уходят. Чувствия у них другие. Иные помыслы. Мефодий, — обратился поп к остяку, — верно сказывали, что намедни своему божку деревянному молился?

— Цютоцку.

— Цю-ютоцку-у! — передразнил батюшка. — Чего ж ты просил?

— Маленько просил. Рыбки, песца.

— А в храме чего просишь?

— Стоб сыносек хоросую зонуску взял.

— Ох, Мефодий, смотри-и. За двумя зайцами погонишься… — Батюшка махнул рукой: — А вы, молодой господин, о просвещении мыслите. Инородцам надобен крест и меч.

— Читал я в разных книжках: человек везде себе подобен и составляет единый род в поднебесье.

— Самоеды не человеку — зверю подобны. А новейших книг мы не читаем, — рассердился батюшка.

— Науке меч не пристал.

— Вот сходи-ка к самоедцам. Иные речи услышу.

— Я полагаю, — сказал Зуев, — что, кроме оружия, есть состязание в слове. Потому и самоедское наречие начал помаленьку учить.

— Отроче, — жалея мальчика, произнес батюшка, — ведомо тебе, что апостол Павел вещал Тимофею в своем послании?

— Что же?

— От глупых и невежественных состязаний отклоняйся. Они рождают ссоры. Где ссора — там драка. Где драка — там смертоубийство. Помолюсь за тебя, чтобы скорее отвратился от наивного отрочества.

— Батюшка, в Писании есть и такие слова: рабу Господа не должно ссориться, но быть приветливым ко всем. Учительным, незлобивым.

Поп зорче взглянул на Зуева:

— Это применительно к человеческой породе сказано.

Поп от крохотного фитилька зажигал свечи. Огонек бросил короткий блик на потрескавшиеся губы Николы Угодника.

Еще раз с интересом оглядел Зуева:

— Ты чей сын будешь?

— Солдатский.

— Ну, ну, — то ли удивился, то ли осерчал поп.

Остяк поднялся с колен и прыгающей, заячьей походкой выскочил из церкви.

«Уверенность — дитя неведения, сомнение — плод опыта жизни», — говорил адъюнкт Мокеев.

Когда Зуев принял предложение Палласа, он и не подозревал, какую ношу взваливает на себя. Путь на Югру — не пробежка по Невской першпективе. Но только здесь, в Березове, осознал, на что решился. Сдюжит ли?

В церкви похрабрился маленько. А что на самом деле ведает о самоедах?

Как соединить уверенность и сомнение, не знал даже Мокеев.

Но мальчишество взяло верх, и скоро освободился от тяжкого чувства, которое испытал в беседе с батюшкой.

Петька молча семенил рядом. Шейка худенькая, на ногах сапоги с мужской лапы.

— Ты самоедских тадыбов видал? — спросил Вася.

— Ворожей ихних? Издаля.

— Вот бы мне на них поглядеть.

— У-у-у, русских они не пускают. Если задобрить…

— Чем?

— Да хоть ружье подарить. Или еще чего. Ты богатый?

— Ружье найдется.

— Мне-то ружье ни к чему. Я из лука стреляю.

— Метко?

— Когда как придется.

— Толковый ты малый.

— Ты меня держись! — уверенно заявил Петька.

— Дитя неведения, — усмехнулся Зуев.

— Чего, чего?

— Это я так, про себя. Грамоту знаешь?

— А ты?

— Да помаленьку…

— Твой отец небось боярин? Или ахицер?

— В солдатском кафтане и треуголке.

— А не врешь?

— Чего ж мне врать, какая выгода.

— Каждый свою выгоду знает, — с взрослой серьезностью произнес Петька.

— Какая ж твоя выгода?

— А так тебе и скажи, — засмеялся Петька. — Пошто тебя сюда сослали?

— Отчего ж сослали? По своей воле.

— Врешь небось. Я все одно дознаюсь. Сюда еще графа ссылали. И князя. В меньшиковском остроге жили, под караулом. Отсюда не убежишь.

Зуев скатал снежок, метнул в стаю ворон.

— Записки сделаю об этих краях. Что увижу, то и запишу.

— Царице?

— Нет.

— Губернатору?

— Чудак ты, Петька. Учиться бы тебе. Упроси атамана послать в Тобольск. Там есть школа.

— Не, казаком стану. А то, глядь-поглядь, и атаманом. Кафтан с медалью надену, пойду собирать ясак.

— Откуда медаль возьмешь?

— С турками пойду воевать.

— Высоко сидишь, далеко глядишь.

— Чего ж не глядеть далеко? Мне об себе далеко надо глядеть.

— Где родители?

— Померли. Батьку самоеды в бою прибили, мать не помню. Знаю только: Марьей звали.

— Мою тоже зовут Марьей.

— Жива?

— Жива. Редко в последние годы видел ее. Четыре года в гимназии учился. Да вот в пути уж сколько. Так что, выходит, мать у меня сирота.

— И верно, сирота, — печально согласился мальчик. — Но ты не грусти. Я тебе подарю соболью шкуру. И еще куничью. Матери отвезешь. Я сам настрелял. И еще сколько хочешь могу настрелять. И уток, и всякой птицы, и всякого зверя. Я всякую птицу знаю. Турпана знаю, шилохвость, синьгу, зуйка, сокола. Я и лису могу прибить. У меня всякие стрелы, с разными беловятками.

— Что за беловятки?

— Беловятки-то? А то не знаешь?

— Не видал.

— Я покажу. Какой конец у стрелы — это и есть беловятка. Наконечник узенький — лучшее дело бить уток. На лису другая стрелка — с развилочкой. У меня разные беловятки. От отца остались. Я тебе дам. Самоеды за беловятками гоняются, а тебе так дам.

— Спасибо, Петька, я не стреляю. Ерофеев есть у меня — тот стрелок. С лету из ружья бьет.

— А из лука?

— И из лука.

— Тогда я твоему Ерофееву дам беловяток.

Невелик Березов, быстро его обошли. Глубокий, поросший березами овраг отсекал слободу от елового бора. Чуть правее, на берегу Вогулки, — остяцкие юрты. Тут жили обрусевшие инородцы — они приняли православие, но держались от казаков подалее, по другую сторону земляного вала. Русскому богу отдали веру, но привычки, поверья, повадки оставались, как у прародителей. Знали, что русский бог всемогущ, но втихомолку поклонялись божеству по имени Аутья-Одыр, который воплощен в щуке, и от него зависит улов рыбы. Русский бог далеко, и у него много своих дел, а повелевает обской птице Ас-Толах-Торум, принимающий вид чайки, — вон чайка парит над бескрайним половодьем, крылья распластаны, клюв настороже, глаз птнцы зорок. Зачем сердить Ас-Толах-Торума и Аутью-Одыра?

Зуев с любопытством смотрел на остяцкое поселение, где шла своя жизнь. Гортанно покрикивали мужчины, запрягая в нарты оленей, грелись на солнцепеке собаки, о чем-то судачили разношерстно одетые женщины.

Из инородческого становья к валу бежали ребятишки. Живые, пушистые зверьки, все на одно лицо. Петька быстро говорил им по-остяцки. Зуев догадался: речь о нем, дети разглядывали его, как диковинное существо.

Вася подхватил маленькую девочку лет шести, поднял над головой, весело заржал, изображая лошадь. Девчонка зажмурила глаза от страха, задрыгала ногами в оленьих чижах.

По становью уже прошел слух об этом человеке, прибывшем в Березов из самого царского города, с запада — ыл вата. Этот русский — луце — будет строить еще одну церковь. Мальчишки то и дело указывали пальцами на виднеющуюся в другом конце Березова колокольню.

Петька засмеялся.

— Чего они лопочут? — спросил Вася.

— Взрослые в становье сказали: ты пришел строить церковь.

— Какую церковь?

— Каменную, какую еще. Дескать, луце из царского города будет класть церковь, а привел тебя сюда тобольский остяк.

— Вану?

— Ну, с тобой который приехал.

Вася присел на корточки перед укутанным в теплый гус мальчиком с круглым ртом, круглыми глазами, круглыми щеками. Казалось, подтолкни его к оврагу, он покатится, как шарик.

— Тебя как звать? — спросил по-остяцки.