— Вит-Хон! — строго ответствовал малыш.

— Вит-Хон?

Петька перевел:

— Это по-ихнему водяной царь. Вишь чего выдумал. Пугает…

— Тогда я повелитель снега Сяхыл-Торум.

— Не Сяхыл-Торум, не Сяхыл-Торум, — загалдели ребятишки. — Ты русский поп.

— Я — поп?

Рядом валялась смоляная доска, вырванная из баркаса. Острый конец ее был закруглен. Выдернув доску из сугроба и подхватив малыша, Зуев подбежал к довольно крутому скату. Примостился на доске, усадил рядом малыша и, оттолкнувшись, съехал в овраг.

Ребятишки бежали к Зуеву, требуя каждого прокатить на доске.

Петька снисходительно поглядывал на эту затею. Не выдержал, растолкал малышню, облепившую Зуева, и решительно заявил:

— Я, что ли, рыжий?

— Конечно, рыжий.

Петька сорвал шапку, тряхнул белыми кудрями.

— Ну, не рыжий, — поддразнил его Вася, — но ведь и не водяной царь. Ладно, садись.

И они скатились на дно оврага.

— Луце, луце, луце! — наперебой галдели маленькие остяки.

Зуев дал каждому по кусочку сахара.

— Какой же я поп? — хохотал он. — Разве попы катаются на доске с горки?

Назавтра березовский комиссар Денисов пригласил к себе домой членов экспедиции на обед.

Похлебали жирной ухи из муксуна, отведали жареной оленины. Комиссарша потчевала гостей моченой морошкой, брусникой, медом. Ерофеев и Шумский налегли на бражку.

— А где Вану? — вспомнил Зуев.

— Как вчерась ушел к своим попить оленьей крови, так и не появлялся, — ответил Ерофеев.

Вася за обе щеки уминал морошку, белую тундровую малину.

— Бражки не отведаете? — подмигнул Денисов.

— Не, не пью.

— Молод наш предводитель, рано бражничать, — не одобрил Шумский.

Зуев сердито посмотрел на чучельника. Вот старый бес, знает же, что он не переносит разговоров о молодости, а возьмет да и ввернет неразумное словечко.

Вася рассказал о встрече с детьми из инородческого становья.

— Откуда такой слух у них пошел: церковь, говорят, пришел строить. Чудно!

— Чудно, да не совсем, — сказал Денисов. — Всего-то они остерегаются, ждут чего-то. Старики все молвят: черный день придет, прогонят их отсюда. Даже сказка у них есть на сей счет.

— Что за сказка?

— Так как же! Видишь ли, господин Зуев, на месте, где сейчас стоит церковь, лес был ранее. Да-а-а. И там обитало ихнее божество. Поклонялись ему остяки. Приклады богатые ставили. Пришли русские, затребовали отдать святое место. Видит ихний идол — некуда податься. И сказал шаманам: «Должен я отдать это святое место. Возьмите, что есть тут моего, и тащите на восток». Инородцы положили добро в лодки, лодки на плечи — и на восток. За рекой через луга лодки перетащить не смогли. Идол сказал: «Оставьте здесь». Махнул рукой — бугор поднялся над местностью. Через этот бугор теперь не ходят. Остерегаются: шайтан поселился. Ну и слух пронесся — церковь там поставят. Свой, дескать, приведет сюда русских.

— Кто свой?

— Ну, отступник из их племени.

— Выходит, я еще сказкой был предсказан? — удивился Вася. — И Вану вместе со мной?

— То ли ты, господин Зуев, то ли не ты, а вот поверье такое ходит. У них все сказки со смыслом — не верят нашему брату казаку…

— Так как верить? Сгони тебя с насиженного места, обрати силком в чужую веру — какая уж тут доброта, — заметил Шумский.

— Наше дело служивое, а пушечки всегда заряжены. Ведь бунтуют, злодеи…

— Против пушек и бунтуют, — укорил комиссара чучельник.

— Нельзя иначе! — твердо сказал комиссар. — Вы натуралисты, как я понимаю, по ученой части. Идете неведомо куда, делаете незнамо что. А мы про наши места одно только и знаем: порох держи сухим, ясак получай натурой. М-да. Тут еще не при мне, бают, бывал один знатель. Из немчуры.

— Делиль? — подсказал Вася.

— Навроде того. Да-а-а. Осмотрелся, понял, что к чему, — и бывал таков. На что мы привычные, а дальше Обдорского городка — ни-ни. Господи, — перекрестился на угол Денисов, — и что людям неймется? Было б там золотишко, у Ледяного моря-то!

Ерофеев пригоршнями захватывал из миски влажную морошку и, подставив рот, как под дождик, глотал ягоды, жмурил глаза, крякал. Согласно кивал головой то комиссару, то чучельнику, выражая полное удовлетворение жизнью, вольготностью казачьей вольницы. Ему нравилось тут. На стенах крест-накрест ружья и сабли, на полу ноги утопают в медвежьих шкурах, под притолокой ветвились оленьи рога. Тепло, домовито. Пожелай, и он мог бы так зажить, довольно перекати-полем мотаться по белому свету: то по Каспию неприкаянно, то в дальние оренбургские степи. Прикрикни на инородца, он тебе что хошь в избу притащит — куницу ли, соболя, а то и оленей приведет. Одно слово — казак! Хозяин на сотни верст. Вольготно-о-о! И не моги бунтовать, рогатое племя. Может, бросить все да напроситься в службу к березовскому атаману?

Ерофеев выпил еще стакан браги.

— Голова моя, головушка, — заголосил он.

— Закосел наш казак. — Вася положил руку на плечо Ерофеева.

От этого непроизвольного Васиного жеста стрелок Ерофеев совсем размяк. Застыдился своих грешных мыслей.

Вася развернул на столе большую карту. Отпечатанная в академической типографии лет десять назад, она изрядно поблекла, поистерлась, отдельные ее места буквально представляли белые пятна. Денисов удивленно выпятил губы. Вытер полотенцем руки, по изгибу контура легонько провел пальцем.

— Волга? — И изумился, словно открыл реку.

— Волга, — улыбнулся Зуев.

— Ух ты, растянулась… А это? Да Днепр. Так и написано, гляди — Днепр. Велика натура земли русской.

— Ты, что ли, никогда атласа не видал?

— Не довелось. Аз да буки — вот наши науки.

Зуев ногтем отчертил линию берега Карского моря — от Обдорского городка, Салегарда, линия проходила рядышком.

— Вот куда пойдем.

— Хе, хе, чего нарисовано. Тут выходит, что Обдорский городок чуть не на берегу морском стоит.

— А нет?

— Море подале будет.

— Море, может, и подалее. Наш же путь до побережья Карского залива — вот сюда.

— Не ходил, не знаю. Одно скажу: пути там нет. Сомнение берет. Да вам виднее…

— Какое виднее! — Зуев насупился. — Чего знаем про залив?

— Вот и говорю, — засомневался Денисов. И сочувственно пострадал. — Через тундру эту проклятую идти, немереную. А зачем, ради какой выгоды?

— Наш Василий, — сказал Шумский, — хоть малый, да удалый. Линия у него на лбу путешественная.

Этот довод отчего-то сразил атамана.

— Ежели линия… — Он уважительно погладил карту.

— До Обдорского городка, — размышлял вслух Вася, — пойдем на лодках.

— Это пожалуйста, — согласился Денисов. — Лодки есть, берите.

— Оленей в Обдорске отрядят?

— Отрядят. В день на олене можно ехать, не соврать, часов двенадцать. Устанет — выпряги, дай подкормиться. И опять в дорогу. Олень, олень…

Вася слушал атамана и вспоминал, как, напутствуя его в дорогу, Паллас говорил: «Об оленях особо напиши — наиподробнейше. Первое слово твое будет». И верно: об оленях петербургские зоологи мало что знали, не изучен был сей обиталец Севера.

Об оленях Денисов хорошо рассказывал.

Вечером Зуев записал в журнал рассказ атамана. Буковки крошечные, круглые. Строчка к строчке, как след пеструшек на снегу.

Вася сам еще как следует присмотрится к оленям, научится понимать их не хуже северян. Тягло, поилец, кормилец. Олень в запряжке никакого знака усталости не подаст. Не задыхается от бега. Но придет час — вмиг упадет бездыханный. Зимой на олене можно пройти до двухсот верст, но каждый раз, часика через два, выпрягать, дать поесть снегу. Выбьет олень мох у юрты — передвигайся на новое местечко, иди за юшей дальше — юшей прозвали самоеды оленя. Летом за сухостью олень мох не щиплет, а ищет свежую траву, гложет листву карликовых берез и ив. Оленье мясо — лучшее лакомство для инородцев. Из оленьих шкур — пимы и шубы. Оленьим мехом подбивают лыжи для лучшего скольжения. Оленьими пятками подшивают обувь. Для крепости и здоровья пьют настой из размолотых оленьих рогов.