И так раза три.

Потом я понял, что это не сон, потому что у меня сны немые, а здесь все слышно было, даже как пули по деревьям чиркали.

Я сначала испугался, думал — брежу, а потом сообразил, что нет, просто вся эта история у меня в голове крепко засела.

И назавтра в школе то же самое, и никак этот бой не мог кончиться, как будто там чего-то не хватало.

Это была прямо му́ка какая-то, и когда я на уроке истории сообразил, в чем дело, то просто встал и пошел к двери: мне необходимо было сейчас туда, в парк.

Конечно, я никуда не ушел. Клавдия Яковлевна перехватила меня и устроила, как она выразилась, показательное аутодафе. Только я даже не расстроился. Я теперь не мог думать ни о чем, кроме продырявленной пулями двери.

До конца уроков все-таки досидеть пришлось. А когда вышел, на улице начинался мелкий дождь. Черные точки густо покрывали тротуар, и последняя неприбитая пыль взлетала на холодном ветру.

В парке было пусто. Я подобрал около буфета ящик покрепче и потащил его к погребу. Крапива раскачивалась и потряхивала своими волосатыми листьями.

Я выставил вперед ящик и шагнул. Несколько мокрых стеблей хлестнули по руке, но ожога я не почувствовал. Осень, что ни говори, уже и крапива не жжется.

У двери я влез на ящик и заглянул в окошко. Из темноты тянуло слабеньким сквозняком, и где-то в глубине шлепали капли. Ничего не было видно.

Газету и спички я купил по дороге в парк. Я свернул из газеты трубку, зажег ее и просунул между прутьями решетки. Она разгорелась нехотя, и я увидел то, о чем догадался на истории. Так вот почему никто не стрелял из-за двери!

Я просто не знал об этом углублении в каменной стене справа от входа. Дверь была плохой защитой от автоматных очередей, каменная стенка — другое дело. Он стоял в этой нише и стрелял через окошко из своего пистолета.

Я отошел от погреба шагов на двадцать. Окошко было едва заметно, и мне показалось, что он ещё стоит там, прижавшись к холодной стене.

Дождь все сыпался, и я пошел домой.

Но как же он выбрался оттуда?

Я ещё был на улице, когда этот бой начался снова. Только теперь перед погребом, как раньше, никто не бегал. Тот офицер из-за двери очень метко стрелял. Я сам видел, как один солдат из-за дерева на секунду высунулся и наш офицер в него сразу попал, только каска покатилась. Но тут я пришел домой, и совсем другие дела начались.

А утром я все это опять увидел. Я пошел в школу длинным путем, и все началось снова.

Они целились в окошко, и вокруг него в толстом железе было уже несколько дырок. От выстрелов дверь вздрагивала и гудела, но уже было не страшно: чтобы попасть в ту нишу, нужно было знать про нее, а знали об этом только он и я.

Наш офицер стрелял часто и метко, но ведь должны были кончиться у него патроны, и дверь могли взорвать гранатой. Хотя нет, раз дверь цела и сейчас, значит, никто ее не взрывал.

Но как же он выбрался оттуда?

После уроков я опять забрел в парк. Только я не пошел к погребу, а забрался на один высокий холм — его какой-то царь приказал насыпать, — сел там наверху и стал думать.

На этом холме столько берез, что не видно неба.

Я сидел и думал, что если уж такой холм могли насыпать, то мало ли что ещё может быть в этом парке, мы теперь и не догадываемся или просто привыкли и не замечаем.

Вот если бы в этом погребе оказался подземный ход, мой офицер запросто ушел бы от фашистов. Но тогда бы про этот ход знали, про него было бы хоть где-нибудь написано. Вот ведь и папа говорит, что, сколько себя помнит, дверь в погреб всегда была наглухо заделана. Стоп!

Да ведь она потому и заделана, что там ход. Не водить же экскурсии в эту дыру. Вот и заделали, чтобы никто туда сам не лазил, а то ещё засыплет кого-нибудь.

Я вскочил и кинулся к погребу. Ящик, который я принес туда вчера, так и стоял у двери, но у меня не было ни газеты, ни спичек.

Ближе всех к парку жил Витька Трофимов. Я побежал к нему. Он начал было выспрашивать, зачем мне фонарь, но я что-то наплел ему и ушел побыстрей.

Рефлектор у фонарика оказался большой, чуть не во все окошко, но, видно, батареи в Витькином фонарике были старые, и лампочка едва тлела. Я долго вглядывался в дальнюю стену погреба и рассмотрел около нее что-то темное с метр высотой. Я зажмурился, чтобы глаза привыкли к темноте, потом снова заглянул внутрь.

Теперь свет лампочки показался мне гораздо ярче и я разглядел предмет у дальней стены. Это был высокий ящик или сундук.

Ну конечно, если даже кто-нибудь и заглядывал сюда, разве можно догадаться, что за этим сундуком потайной ход.

Я слез с ящика и понес фонарь Витьке.

Дома я сразу сел за уроки. Потом побежал в магазин, потом нашел ещё какие-то дела. Я все время суетился и старался с кем-нибудь разговаривать. Мне хотелось дождаться ночи, чтобы увидеть, как там все кончилось, я боялся, что это начнется раньше и кто-нибудь мне помешает. ещё я боялся уснуть, но оказалось — зря.

Как только в квартире погасили свет и стало тихо, все началось опять.

Время от времени то один, то другой солдат утыкался в истоптанную траву, а я все ждал, когда прекратятся выстрелы из-за двери. Ему пора было уходить. Скоро фашисты подползут совсем близко и начнут без промаха бить в маленькое окошко, как будто возвращая вылетавшие оттуда пули.

ещё два выстрела грохнули за дверью погреба, и я вдруг понял, что он не найдет потайной ход, он не может отойти от своего окошка, у него просто нет времени разыскивать этот ход.

И тогда побежал я.

Все оставалось как раньше: квартира, наполненная темнотой, особенная ночная тишина на улице. Но огромные, растрепанные взрывами деревья я видел так же отчетливо, как и высокий фонарь за окном, и выстрелы слышались так же ясно, как тиканье часов на письменном столе.

До царских конюшен было далеко, и я еле добежал. Меня будто кто-то толкнул в спину — на тяжелых, негнущихся ногах прошел через безлюдный двор к зарослям смородины. Там, среди кирпичных обломков и сора, чернела дыра лаза, и я точно знал, что именно этот ход нужен нам сейчас. И тут я перестал видеть окно с фонарем, слышать тиканье будильника: мне было жутко. Я знал, что нужно лезть, и не мог. Потом воздух вздрогнул от недалеких выстрелов, и я опустился коленями в черную влажную землю и стал протискиваться.

Я полз на четвереньках по этому ходу, пока не услышал впереди прерывистый гул. Ход пошел круто вверх, я вытянул руки и уперся в узкую дверь. Она долго не поддавалась, — видно, с той стороны было много всего навалено, — потом приоткрылась, и я протиснулся в погреб.

Он стоял в той нише. Я видел только руку с пистолетом и винтовку, прислоненную к стене. Винтовка была длинна для этого погреба, и он не мог из нее стрелять.

Странно, но я твердо знал, что не могу подойти к нему и сказать хоть что-нибудь. Я стал оглядываться и увидел у стены здоровенный железный лист. Я вцепился в ржавый зазубренный край и что было сил толкнул его. В погребе загрохотало не меньше, чем от выстрелов.

Он выглянул из ниши и отпрянул — в каменную кладку ударила пуля, — потом выглянул снова. Заметил приотворенную дверь и кинулся к ней, волоча ногу. Щель была узка для него, он принялся отбрасывать от двери всякий хлам, чтобы открыть ее шире.

Я стоял рядом с ним, видел его набухшие, тяжелые руки и совсем не удивлялся тому, что он не замечает меня. А он распахнул дверь и шагнул в провал, но тут же вернулся, схватил за ремень винтовку и снова начал спускаться. В это время за дверью погреба раздались чужие невнятные голоса и тяжелые удары по железу. Он задержался, поднял руку с пистолетом и раз пять или шесть не целясь выстрелил прямо в дверь, бросил пистолет на пол и исчез. Я успел разглядеть только металлические треугольники на его петлицах.

Голоса за дверью становились тише, и постепенно я расслышал тиканье будильника, потом увидел за окном фонарь на длинной бетонной ноге. Все было на месте: диван, сбившееся на сторону одеяло…