До полудня артиллеристы Раича в бой вступали эпизодически. На позиции батареи был всего один артналет и только дважды выгрузились бомбовозы. Ни вчера, ни сегодня еще рано утром ни Раич, ни его люди не знали и не думали, что окажутся на направлении главного удара, что их будут атаковать, и не один раз, танки, самолеты, пехотинцы. В конце концов батарейцам было все равно, на каком направлении они окажутся, кто и сколько раз их будет атаковать: они знали твердо — трудно будет всем. Не все равно им было только одно: устоять или отойти. Устоять! Это они знали совершенно определенно. Знали они также хорошо, что лобовая броня «тигра» 100 миллиметров, бортовая — 80, пушка — 88 миллиметров калибр и два пулемета. Десятки тонн стальных мускулов и брони! И со всем этим им нужно было бороться. И не только бороться, но и устоять. У «тигра» есть уязвимые места, а вот у них, солдат, этих мест быть не должно. Главное — подпускать эти «титры» как можно ближе и тогда уже бить.

Когда первая волна немецких танков достигла батальона Карпенко, на орудийные дворики батареи вышла кучка пехотинцев. Впереди солдат с телом «максима» на плече.

— На твои пушки, старшой, отходим. Принимай прикрытие.

— Много вас?

— Сколько видишь. Все, что осталось.

— А бронебойщики ваши где?

— Там, — рукой в сторону железного клина. — Там и останутся.

— Идите к пехоте. Найдут дело. Мы без вас управимся.

Раич был как раз в центре, в расчете сержанта Соколова, так удачно стрелявшего при командарме. Гусеницы переднего «тигра» глубоко оседали в сухом перепаханном бомбами и снарядами грунте.

— Бат-тар-рея!..

— Заряжай! — продублировал Раича Соколов. — По ползучему гаду! Наводить прямо в кошку! Подкалиберным!..

После первого залпа каждое орудие стало вести свой самостоятельный поединок.

Немцы откатились назад, оставив чадить три T-IV.

— Маху дал, старшой. Это у них пробный заезд.

На батарею обрушился шквал огня. Раич не успел прыгнуть в щель, взрывной волной его выбросило на бруствер дворика, покатило по ржи. Вскочил на четвереньки, быстро пополз по ржи назад. Из щели на него в ужасе глядел правильный из новобранцев. Он готов был на самый необдуманный поступок. Раич понял его состояние. Под тонкой гимнастеркой в этом торжествующем реве металла солдат чувствовал себя беззащитным. Да и сам он ощущал, как учащенно бьется загнанное, перегруженное собственное сердце, ненадежно защищенное всего-навсего ребрами.

Налетели «юнкерсы». После их ухода на месте щели правильного Раич увидел бугор. Он бросился к бугру, стал разгребать его руками и сразу же нащупал голову, нос, уши правильного. Откопать полностью не успел: на батарею снова шли танки.

— Потерпи минутку! — обдул нос, глаза, рот и бросился к пушке.

Поле впереди закрывала копоть, пыль, загоревшаяся рожь. Вспышки рвали эту ткань справа, слева, спереди. Двигались темные силуэты, увеличенные расплывчатостью и еще более устрашающие.

— Старшой! Старший лейтенант!

Над самой траншеей навис танк, Раич упал на дно траншеи. Обдавая горячим зловонием, обрушивая землю, прополз «тигр», остановился в нескольких метрах для выстрела. При откате после выстрела гусеница «тигра» прошепелявила в полуметре от откопанной головы правильного. В глаза, рот, нос ему поползла пыль.

На этот раз атака была настойчивой. Перед батареей остались два «тигра». Один из них подбил расчет Соколова. Сначала его «разули», а потом, когда он развернулся на одной гусенице к ним боком, ударили в борт.

— Горит! Ура-а!..

Правильный в эти десять минут набрался страхов, должно быть, больше, чем за всю свою прежнюю коротенькую жизнь. И на будущую хватит. Он думал, наверное, что его забыли и бросили. Земля успела остудить ему нутро. Это она кажется горячей, пока лежишь на ней, а ляг в нее, и она сразу становится другой, безжизненной и холодной.

— Посиди малость, отойди, — посоветовал правильному Соколов, отряхивая с него землю.

Почувствовав себя свободным, бедняга на коленях бросился к нише за снарядами. Ему хотелось как можно скорее доказать товарищам, которые его спасли, свою нужность на батарее.

Правое орудие вело очень редкий огонь. Перед его позицией пылало три «тигра» и две «пантеры». Раич пригляделся — у пушки один человек. Когда он прибежал туда, по орудийному дворику в беспамятстве ползали раненые, у орудия в одиночку ворочался туляк Пономарев.

— Вовремя, старшой! Видишь: сам в рай просится, как откажешь!..

С противоположного борта «тигра», в который он ударил, сначала неуверенно, потом разом вырвалось и забушевало пламя. Дыра в лучах-трещинах зияла в самом центре креста на борту.

— А теперь пусть чешутся. Иди, старшой. У тебя батарея. Я найду себе помощника. — И тут же окликнул пробегавшего пехотного солдата: — Помогай, браток! Хватит бегать. Повоюем трошки.

На орудие шли уже три танка и бронетранспортер с пехотой. Танки маневрировали, вели огонь. Никак не приспособиться к ним.

— Что ты крутишься, гад!

Пономарев угадал маневр и всадил снаряд в борт танка с первого же выстрела. Слева, пересекая овраг, батарею обходили десятка два средних и тяжелых танков. Раич только вздохнул при их виде. Сколько их, откуда и куда они идут, пожалуй, не имело никакого значения, как не могло иметь никакого значения и то, кто их остановит — его батарея или другие. Самое важное — делать все возможное и невозможное, чтобы они остановились, и он делал это сам и помогал делать другим.

Ночь пришла несколько раньше и почти внезапно. Солнцу за весь день так и не довелось рассмотреть как следует, что же делается на земле.

Степь заполнилась тысячами мигающих светляков. Они двигались, гасли, возникали вновь. Это почти беззвучно в общем грохоте стреляли автоматчики. Над полосой земли, которая сверху выделялась огненным шнуром, повисли на парашютах ракеты. Это есть и выпивать можно и в темноте — мимо рта не пронесешь. Фронт сражаться в темноте не желал.

Из-за холмов выплыл рог молодого месяца. Впереди, справа и слева еще продолжали греметь пушки. Там продолжали свежевать «тигров» и из живых гренадеров делать мертвых.

Но усталость брала свое. Бой постепенно стихал. Шли свежие части на смену обескровленным, получали новые задачи и передвигались артиллеристы. Везли боеприпасы, почту, тягачи буксировали подбитую технику, несли еду старшины, начинали свою работу разведчики, саперы. В балках разворачивались штабы, пункты боепитания.

По полю раздавался лай собак. Собаки-санитары лаем извещали санитаров-людей о найденных раненых. Специальные команды подбирали и хоронили трупы. Русские так и останутся на этих полях, на своей земле. Кончится война, и на их могилы смогут приехать дети, матери, бывшие невесты, жены. Похоронят и немцев, если они не успеют сгнить под палящим солнцем, но на их могилах не будет ни крестов, ни памятников, даже холмиков. Их могилы будут отмечены только проклятиями, и никто не будет знать, где они.

У подбитого «тигра» в темноте на карачках ползают солдаты. Сгоревшие танки — черные. Не такие, какими они надвигаются, устрашающе раскрашенные. Земля вокруг них серая, обугленная, в пепле. Есть среди подбитых и целые, разрисованные пятнисто. Не сразу заметишь такого зверя в траве или кустах. Боеприпасы в целых «тиграх» есть. Экипажи бежали.

— Поменяли цвет, суки. В сорок первом — черные. Помнишь?

— И кресты мулюют — не заметишь. А то желто-белые, во весь борт.

— Гадюка тоже меняет кожу. Слетела наглость.

— Не слетела, а сшибли. Обломали рога.

Усатый солдат с гранатами на поясе деловито меряет броню «тигра» четвертью. Вид у него серьезный, хозяйски-хмурый, руки крупные, черствые. С таким же усердием он, наверное, пахал эту землю и примеривался, как срубить избу.

— Серьезная штука. Сантиметров пятнадцать, — делает он вывод.

— А здесь! — Щуплый солдатик запустил руку в рваную дыру борта, шевелит пальцами внутри танка.