Матерно ругаясь и оглядываясь на высоту, где они только что были, к обороне Карпенко отходили группки солдат.

— Говорил тебе.

— Тоже хорош. Танки идут, а ты задним местом пугаешь их.

— Будет, — устало и равнодушно просит лейтенант. За потерю высоты он, наверное, всю вину берет на себя и считает, что спор касается в первую очередь его. Он командовал ими. Лейтенант вздохнул, поправил на себе снаряжение. Под каской бурела свежая повязка, опавшие втянутые щеки омывал пот… «Разве ж в девятнадцать лет сообразишь сразу, — продолжал он мысленно оправдывать себя, механически, не глядя прыгая через воронки. — Теперь-то я задержал бы и их, и немцев… А там…» И опять клянет свою молодость и неопытность, несправедливо виня себя в трусости.

Пожилой боец, спотыкаясь, заглядывает в мальчишеское лицо лейтенанта. Он тоже в душе считает виноватым лейтенанта… и себя тоже. «Ну сдрейфил мальчишка, а мы-то, старые, зачем?.. А теперь!.. — До хруста ломает шею, оглядывается назад. — И высоты мозоль проклятый!..»

Угловатые, приземистые, по-волчьи широколобые «тигры» выдвинулись из мглы перед самыми траншеями батальона, неотвратимые, как привидения. За десантной скобой переднего защемило пучок овсюга и махорчатую головку бодяка. Плотно обжимая перепончатой гусеницей землю, «тигр» перевалил через траншею. За ним остальные.

Солдаты, как при обкатке, пропустили их и тут же поднялись. За танками, колыхаясь, будто брели по воде и раздвигали ее плечами, шли автоматчики. Взахлеб, истерически зашлись пулеметы, дождевой дробью сыпанули автоматы, и тут же завязался гранатный бой, рукопашная.

По «тиграм» в тылу ударили батареи ПТО, по пехоте свинцовым ливнем — счетверенные зенитные пулеметы. Немцы заметались, теряя ориентировку. Кружили, как пшено в котле: отход закрывала стена огня, впереди — то же самое. Они походили на тараканов, которых ошпарили крутым варом. Назад возвращаться было некому.

За первой волной без паузы накатилась вторая. На позициях третьего батальона гремели выстрелы. Отходили одиночки, как эти двое с лейтенантом. Остальные, оглохшие, задыхающиеся, дрались и умирали на месте.

Принесли МГ-34, пулемет немецкий.

— Кто может обращаться с ним?

— Дайте мне, товарищ капитан, попробую. — Узкоплечий Кувшинов отфыркнулся, сдувая мутную завесу пота с бровей, повозился, полоснул длинной очередью по багровому туману впереди с дождевой россыпью огоньков, которые затухали, двигались, начинали биться вновь. — Беру!..

— Бери!

Метрах в тридцати от НП Карпенко «тигр» завалился одной гусеницей в траншею, буксовал. Кувшинов плесканул по смотровым щелям из пулемета, потом вдруг выхватил из ниши плащ-палатку, прыжками преодолел эти тридцать метров, взобрался на танк сзади и накинул на смотровые щели плащ-палатку. Едва смельчак успел скатиться на землю, из соседнего танка по месту, где он только что был, хлестнула струя зеленого огня.

Бутылка с тонким звоном чокнулась о решетку позади башни, и в щели броневых листов «тигра» потекли синеватые бесцветные змейки огня.

— Умница, Гриша! — Из окопа по пояс высунулся старшина Шестопалов, белел на черном лице зубами.

Кувшинов прыгнул к нему передохнуть. На дне окопа пластом лежал раненый. Из-под каски блеснули разъеденные потом глаза, заструпевшие в коросте и пыли губы потянула улыбка.

— Гриша… скажи что-нибудь… будь другом… — Икая от боли, раненый ворохнулся, силясь встать, мутные слезы и пот прорубали в грязи на скулах и шее кривые дорожки.

Подбитый Кувшиновым «тигр» раскочегарился, над трансмиссией столбом ударило пламя, и из башни выпрыгнули немцы в трусах и майках. Шестопалов приземлил их всех из автомата.

— Сыпь им углей в мотню, чтобы руками выгребали! — В углах губ Кувшинова прикипела улыбка, шарил глазами по полю. — Еще идут!

— Накладем и этим! — Старшина живо окрутнулся в окопе, вогнал в гнездо автомата новый диск. — Помогай!..

Под «тигром» загорелась земля, лисьи хвосты огня заворачивали на окоп, осыпали маслянистой копотью.

— Как он тебя из пулемета не сбрил?

— Этот одноглазый недоделок без пулемета почему-то!.. [5]

Над позициями батальона пролетел разведчик — «рама». Над КП разведчик выпустил ярко-оранжевую лепту дыма. Она быстро оседала вниз, растекалась, превращая позиции батальона в озеро оранжевого тумана.

— Заклеймили, гады! Всем в укрытия! — Карпенко привалился спиной к стенке окопа, в груди от натуги и зноя хрипело, запрокинул плоское скуластое лицо в небо. Над горящей деревней разворачивалась девятка «юнкерсов». Успел оглянуться еще на тылы. Там войск много — и танки, и артиллерия, и пехота, — но у них свои бои впереди. Это НЗ — неприкосновенный запас. Их ждет Украина. А этих, какие прут, сейчас держать им.

Самолеты с крестами вышли на окопы. Ночью батальон оставил обрушенные, заваленные позиции.

Стреляли редко и гулко, как в обороне. На атласно-черном небе перемигивались и вели свою загадочную беседу звезды.

Люди шли подавленные, безразличные, бесчувственные от усталости, голода, жажды. Казанцев слышал за спиною их надсадный запаленный сап, перханье и покашливание, приглушенные голоса.

Что происходило сейчас в больших штабах и по всей Курской дуге, Казанцев, конечно, не знал, хотя мысленно и представлял себе ее всю. О немцах судил по напору на свой полк, понимал, что все свои резервы в первый день они не задействовали, следовательно, и спада напряжения ждать нечего. О состоянии дел фронта тоже судил по своим солдатам. На войне он не новичок: пережил начало ее и горькое лето 42-го, Сталинград… И все же сегодняшний день лег в душу особой отметиной… Каким же должен быть солдат, который сидит в окопе и ждет шестидесятитонную махину, вооруженную пушкой и пулеметами?! А солдат подпускал эти страшилища на 10–15 метров, пропускал их через себя и, задыхаясь от проседающей земли, мазутной вони и жара моторов, поднимался и боролся с ними. Среди этих солдат были и мальчики 1925 года рождения. Нескладные, длинношеие, худенькие. Как у них впервые в жизни суживались глаза при подходе этих стальных чудовищ и осатаневших от жары, крови и скрежета металла гитлеровцев!.. Потом наших бойцов несли в братские могилы. Подковки на их первых солдатских ботинках не успели износиться, закруглились, блестели…

Казанцева самое страшное на войне обходило. Видать, кто-то крепко молился за него: о первого часа — и ни разу в госпитале. Землю свою где пешком, где бегом, а где и ползком на брюхе одолел до Сталинграда и теперь возвращался назад. Немцы брали нашу землю себе, убивали на ней наших людей и поганили ее саму. Теперь и они возвращаются и тоже убивают и поганят… Споткнулся. Убитый у сгоревшего и опрокинутого набок «тигра». «Вот так, — вспыхнула злорадно-простая мысль. — На этих наших полях остаются не только их трупы, но в несбывшиеся великогерманские надежды». В обороне доводилось видеть возвращение беженцев. Чем ближе хата — лица светлели, сил прибавлялось. А хаты-то и не было. Зола. Поплачут и начинают копаться в этой золе, возвращая жизнь. И ни разу не довелось видеть, чтобы кто-то покинул свое пепелище и пошел искать более счастливое место. Оставались оживлять свое… Та правда, какую он знал и чувствовал в этой войне, не могла пока утешить его сердца, но, как и в солдатах, какие шли сейчас рядом с ним, в нем таилось чувство, связывающее всех в одно большое родство. Не пустовала эта земля ни людьми, ни хлебом, ни духом.

Миновали траншею. В узком месте ее два солдата в разной одежде сплелись в смертном объятии — так и застыли. В перепончатом следе гусеницы желтел кустик. Казанцев нагнулся, сорвал. Донник! Милый родной донник! Стебелек поломан, цветы измяты, но сам — живой.

Одолевая тупую боль в спине и гудевших ногах, Казанцев отошел в сторону.

— Бодрей, бодрей, ребята!

Из колонны не ответили, но Казанцев знал, что к его голосу прислушиваются, и старался говорить свежо, без напряжения, давая знать, что все идет именно так, как они все этого хотят. И солдаты верили, что все действительно идет наилучшим образом, стряхивали усталость и шли ровнее.