— Теперь балакай, — разрешил Шляхов и подвинул Сидоренко «второй фронт» — свиную тушенку. — Выкладывай, что на душе.

Сидоренко поморщился, отодвинул консервы, понюхал, положил в рот кусочек хлеба.

— Тут же босыми ногами все исхожено: и поля, и сады, и ярки, и ривни миста. Як ты не понимаешь?! На этой земле кто только не бывал: и татары, и турки, и поляки, и шведы, и нимци не первый раз уже! Як же вона всим нужна.

— Ну, нам с тобою она нужнее всех. — Шляхов поднес флягу к уху, встряхнул, налил всем. — Чтоб скорей домой попал. Да и мы тоже.

Хрястнуло прясло. Жуховский высыпал на брезент из ведра яблоки, груши.

— Хуторок — ни живой души.

На плетень неожиданно взлетел желтогрудый петух, зыркнул круглым глазом на танкистов, гаркнул приветствие.

— Вдовец, должно! — тыкнул кто-то. Смешок не поддержали.

В углу сада долбанул тяжелый снаряд. На сидевших у танка посыпались листья, сенная труха. С гусеницы свалился термос с чаем. Уцелевшая коробка дома поверх сада отряхнула с себя штукатурку, ощерилась дранкой.

— Щупает, гад!

— Спросонья. — Шляхов скребнул в консервной, банке, пожевал, выплюнул лавровый лист. — Побудку делают, да проспали.

Все занялись едой. Башнер Шляхова хватал жадно, большими кусками, глотал, почти не жуя. Длинная шея его при этом дергалась, как у подавившегося утенка. Видать, жизнь не очень баловала его, и «второй фронт» казался ему самой совершенной вкуснятиной. Сидоренко ел степенно, хмурил лоб, соблюдал очередность. Мясо выбирал с жирком, размазывал по хлебу, медленно и значительно жевал.

Со стороны мревших в рудом туманце круч от Днепра горелой улицей прошел солдат. У двора, где завтракали танкисты, задержался, повел носом.

— Как там, браток?

— Нормально. — Солдат солидно поморщил лоб, чувствуя себя со вчерашнего дня старожилом Днепра, почему-то счел начатый разговор обидным для себя, пошел дальше.

Пришел связист, окинул картину, почесал за ухом:

— Товарищ майор, к комбригу.

— Кончайте тут. — Турецкий подгреб к себе планшет, поправил пряжку ремня, разогнал морщинки на гимнастерке.

— Укрыть машины с воздуха, — встретил приказанием комбриг. — Будут летать, хоть на спину пусть садятся, — молчи. Нас здесь нет. — Высокий молодцеватый комбриг прошелся по сараю. В углу пили чай связисты. На серой бумаге перед ними нарезан хлеб, прямо на соломе — шпроты и сардины. — Садись за компанию. — Остерегаясь, чтобы не насорить в еду, комбриг подсел к связистам, налил в стакан в. подстаканнике черного, как деготь, чая.

В огородах, садах, вербах, испятнанных осенью, движение. Солдаты копают картошку, подбирают уцелевшие яблоки, роют укрытия, землянки. Танки под яблонями обрастают картофельными бодылями, сеном, горелыми плахами. Сверху никаких перемен. Как был сгоревший хутор, так и остался.

Экипаж Кленова убежище вырыл под танком. Лаз посыпали песочком. Пол в убежище застлали брезентом, набросали кашек, полыни. С гусеницы, из-под катка, свешивается гвоздика. Шляхов выбрился, вымылся у колодца. Скуластое лицо помолодело, морщины меж бровей распустились, шадринки оспы почти стерлись.

День начинался сухой теплынью. Воздух над двором и садом стригли ласточки-касатки, ловко хватая добычу на лету. Шляхов заглянул в запущенный, забурьяневший сад. В зарослях деревистой полыни в углу сада обнаружил пчелиный улей. Пчелы деловито-озабоченно гудели у летки, прилетали, вновь исчезали в золотистой синеве над изгородью. Райский уголок! Даже грохот железа по садам у танков, и скрежет лопат, и гомон с огородов долетали в этот угол глуше. Шляхов отыскал в пересохшей полыни-старюке черепок, сходил к колодцу, принес воды. Пчелы, благодарно гудя, облепили черепок, стукались о лицо, голову Шляхова, не кусались.

Хрустнуло бодылье, обернулся — малыш в рубашке до пупка, без штанов, замурзанный, сидел рядом на корточках, осмысленно, по-старчески жмурился на улей, на Шляхова. Столкнулись взглядами — малыш щербато и хитро улыбнулся: жить можно, мол. Тепло! Отвел грязной ручонкой бодылину, впившуюся в попу, почесал оцарапанное место.

— Вот ты где! — Звонко ляснула затрещина по голому месту.

Малыш философски усмехнулся Шляхову: ничего не поделаешь, мол. Бывает!

— Погоди, — остановил худенькую девочку Шляхов, Сходил к танку, принес кирпичек хлеба, банку рыбных консервов, малышу — комок сахару. — Мамка ваша где?

Девочка приняла еду, завернула в полу рваной, но чистенькой кофты и взяла малыша за руку.

— Трясучка у нее…

Кособочась и спотыкаясь босыми ногами об острые корневища полыни, малыш оглядывался на Шляхова. Глубокие с голубыми искорками глазенки заговорщически помаргивали.

За бугром, над которым синели расчесы днепровских круч, глухо забубнил крупнокалиберный пулемет. Над искалеченным пожаром хутором, вальяжно покачиваясь, проплыла «рама». Над улицей, потом над садами и огородами. Танкисты успели замаскироваться, притихли.

Из зеленоватой просини неба на «раму» свалился «ЛаГГ», и «рама», как ящерица, разомлевшая на солнце, юркнула к днепровским кручам и скрылась.

Над пенистыми барашками реки и белыми песками стремительно неслись космы тумана, путались и обдирали бока о прибережный тальник. Над кручами правого берега зыбилась яркая звезда. По капустникам, огородам, дворам спешно окапывались солдаты и, как лошадь, учуявшая волка, косились на воду, крутые обрывы правого берега. За спиной у них чахло румянилась узкая каемка зари. В проулке хрипло и надсадно ругались ездовые, пырскали от сырости кони.

Старшина Шестопалов остановился у истлевшего плетня, подождал, пока боец выкидает землю.

— Боишься, Урюпин? — присел на корточки, вгляделся в мелкое, мучнистое, рыхлое лицо солдата. — Плавать не умеешь и боишься?! Ах ты ж, горюшко. С Дона ить… Степняк?.. Что-нибудь придумаем…

У самой воды в тальнике расхаживали и присматривались командарм, Казанцев, офицеры. Казанцев за ночь сдал полк, принял дивизию и теперь смотрел на тенистые кручи Правобережья глазами комдива.

— Немцы за Днепром считают себя как у христа за пазухой, — говорил кто-то из офицеров за спиной Казанцева и командарма.

— Они от Сталинграда на Днепр поглядывать стали, — ответили говорившему. — Разведчики вчера принесли газету немецкую, там фотографии — коней поят в Днепре и повара для котлов воду черпают.

— Пускай черпают, — не оглядываясь и слушая разговоры за спиною, сказал командарм Казанцеву. — Манштейн ищет на дорогах наши понтонные парки. Пока он ищет, и нужно форсировать. Готовься. Ширина у тебя до четырехсот метров, глубина — до восьми метров.

Над Днепром изогнулась пунктирная струя пуль, метнулась вправо, влево, слепо ощупывала берег.

— Всех средств они тебе не покажут, и не старайся заставить. Сам поройся у них в мешке, какие сюрпризы они заготовили. — Командарм последил за огненной струей с другого берега. Под сапогами похрустывал песок. — На милость к новичку не рассчитывай. Какой полк переплавляется первым?

— Мой… Карпенко.

— Что ж, правильно…

Из тальников выбрались на дорожку. Чахоточная заря расцвела, окатила уже полнеба. Как только скрылись кручи Днепра и прибрежные тальники, всех охватила глубокая неправдоподобная тишина. Луговина и кустарник на подъеме к хутору жили своей, особенной, ни от кого не зависимой жизнью. Здесь царствовала тихая, ласковая осень. Ярко пламенели в медленном восходе кусты барбариса, бесшумно, вяло отряхал золотистый наряд ясень. Дубок рядом с ним горделиво красовался своими резными отполированными листьями. Угольками кидались в глаза ягоды шиповника, будто напоказ, выбросила по обе стороны крутого спуска свои черные виноградные кисти бирючина. В отножинах кустов блестела унизанная росой паутина.

В кустарниках впереди послышались вдруг плеск и кряхтение, и вскоре командарм, Казанцев и все шедшие за ними увидели небольшое, запорошенное ржавыми листьями озеро и двух рыбаков. Они телешом рядниной ловили рыбу. Рыбаки выбрались как раз на берег и встряхнули ряднину. На свалянной в войлок траве зашелестели, затрепыхались медные клинышки карасиков.