— То-то — лиха!..

Ставни в доме через дорогу закрыты. На колу ограды — горшок битый. Женщина поднялась, дернула за руку малыша, глазами на девочку.

— Пропадать мне с вами.

Лысенков прижал пальцем запрыгавшее правое веко:

— Нехорошо вышло. Бабочка и так замоталась с двумя-то. Землянку вырыть ей, что ли?..

Над крышей сарая, у которого поругивались из-за корма лошадям ездовые, напоминая пожар, разливалось зарево встававшего месяца. По двору, переговариваясь, бродили, искали ночлега пехотинцы.

— В чем дело? Почему стоят? — Сапоги командарма тут же по щиколотку погрузились в коричневую жижу, в лицо хлестко секанули косые струи дождя.

Косой дождь сек колонну, под порывами ветра разбивался о крутые бока танков, машин, тягачей, спины солдат. Колонна толстым, перекрученным, перемешанным жгутом упиралась в серую каменную бабу у подножия холма. Мокрые котелки, оружие, разбухшее кислое шинельное сукно. На толчки в плечи, бока солдаты оборачивались, хмурые, алые, что их выдергивают из привычной сосредоточенности на усталости и нужности идти и бороться с дождем, грязью и пустым желудком. При виде красного околыша и погон лица солдат менялись, будто их отпускали изнутри, и они разглаживались.

— Старик, товарищ генерал, — вынырнул из-за солдатских спин вездесущий и всезнающий адъютант.

— Что за старик?

— Слепой, товарищ генерал, песни поет.

— Какие песни! Что за фантастика!

Высокий худой старец в солдатской фуфайке, с длинной седой бородой, ощупью бегая пальцами по деке, бережно прижимал к впалой груди бандуру. Мокрое лицо его застыло, будто прислушивалось к чему-то далекому. Мальчишка-поводырь на движение старика пошатывался, поводил глянцевитым рукавом одежки под носом. Правое морщинистое веко его все время прыгало, открывало набухшее жилами красное глазное яблоко. Старшина-великан прикрывал их обоих плащ-палаткой, сшитой, наверное, из трех обычных.

— Чи маете время, сынки, то ще заграю? — тихо улыбаясь и продолжая вслушиваться, спросил старик.

— Маемо, батько, маемо! — густо пророкотал над головой деда старшина. Бровастое лицо его нахмурилось задумчиво.

— Так слухайты. — Старин помигал голыми вывернутыми веками, приладил инструмент.

— На устi Самарки-Богу… [6]

Вода текла по каменному лику степной бабы, по дубленому лицу бандуриста, мешаясь со слезами, мигало мертвое веко поводыря.

Старик пел про атамана Матяша, про обиды турок, про храбрость и товарищескую верность запорожцев. Подошва холма захрясла солдатами, и не видно стало степного идола, а машины, подводы, танки все подходили. Какие в объезд пытались на скорах обойти, застряли.

На них шикали: «Головы пооторвем, дьяволы!» Простудный овечий кашель, сосущее чмоканье вытаскиваемых сапог,

К командарму протолкался член Военного совета. Выслушал, поморщился.

— Николай Павлович, дорогой! Трижды догоним, что отстали…

Вода с солдатских плащ-палаток, шинелей стекала в лужи. Журчание ее сливалось со звоном струн бандуры. Хрипловатый басок бандуриста дробил тяжкое сопение, слякотные звуки. Слушатели погружались в зыбкую темную даль прошлого, и сердце одевалось лютостью или каменело в ожидании. В тягостных местах непослушные пальцы старика замирали на струнах, голос забивали всхлипы. В степи мутнел туман, клубясь и цепляясь за бурьяны, сползал в балки, низины, опадал там, укладываясь устало на ночь.

Ладонь оборвала рокот струн, опустились плечи.

— Це и все, мабуть, хлопци. — Старик достал из-за пазухи сухую тряпицу, завернул в нее бандуру, поводырь помог положить ее в торбу. — Во чую, батькы ваши чешутся. Украина! Днипро ждуть вас!.. Колысь наши деды над циею ричкою козакувалы…

— Куда путь держишь, отец? — Командарм протолкался к кобзарю поближе.

— Вольной водички днипровской испить хочу.

— Так, может, устроить тебя с обозом или на машину?

— Не, сынок, моя доля в ногах и мисто на дорози. Ще хтось послуха дида. Ось бачыты, що немецки каты с хлопчиком вробыли (правый глаз поводыря все время слезился, морщинистая кожа на нем дрожала). Цигаркою в очи тыкалы, щоб и вин не бачив, що воны роблють…

Та хиба ж таке можно вабуты… Сердцем чую, а душа плаче…

Пробка рассосалась. Размешивая грязь и гоня перед собою воду, двинулись вперед танки, тягачи, машины, обозы. Пехота месила грязь обочиной. Дорога приняла свой обычный, будничный вид. По горизонту воркотал артиллерийский гром, будто сытый зверь укладывался спать. Солдаты кособочились, закрывались короткими воротниками шинелей от дождя. От долгого стояния на месте тело кинуло в озноб, мокрое белье холодно липло к телу, противно чавкало в сапогах и ботинках. С движением начало возвращаться тепло, голову заполняла привычная вязь мыслей. У каждого свои: кто о матери, кто о детях, кто о невесте, — но все одинаково опасливо и вопрошающе поглядывали на низкий срез неба, в щетине перелесков горизонт.

На миг над мокрым лесом проглянуло солнце, бросило сбоку неяркие лучи на дорогу, придавленный тучами взгорок и брошенную телегу на нем. Оглобли телега растопыркой торчали в небо, будто молили о чем.

Прошли разоренный хуторок. Казанцеву захотелось порасспросить о дороге к Днепру, забежал во двор. По фундаменту в раскисшей золе легкомысленно беспечно блестели лужи. Из-под земли в углу двора желтела ниточка света. Казанцев покашлял. Приподнялась набухшая крышка погреба, выглянула старуха, слепо мигая на пришельцев, полезла назад: «Заходите».

В довольно просторном погребе — целая семья. Две женщины по очереди крутили ручную мельницу (такие вертушки встречались на всем пути). Волосы, лица, одежда женщин были белыми. На бочке у каганца, или «казыла», как именовали еще эти произведения войны из гильз и консервных банок, возился старик над раззявленным сапогом. Света явно не хватало. «Казыла» работали на солярке, авиационном бензине, масле и, кажется, даже на воде. За крутившими мельницу женщинами пристально следили детишки, глотали слюни, переживая уже, как они жуют пахнущие камнем и жестью лепешки из нового урожая.

Старик оторвался от своей работы, уставился на Казанцева, давая привыкнуть глазам.

— Переживем, выдюжим, — ободрил он Казанцева улыбкой и взглядом. — Русский человек терпелив до зачина, а так все перемелет: и войну, и фашистов, и саму смерть.

Когда Казанцев вылез из погреба, солнце выглянуло из-под тучи и подслеповато мигнуло на залитую водой равнину, пахнущие веником перелески, вдрызг разбитую дорогу, которая жила и тяжко ворочалась.

Хуторок остался позади.

Белые хатки, ветряки, тополя-свечки, сады — такой провожала их Украина в сорок первом. Теперь скрипящие на ветру калитки, горбатые пепелища, горестно вытянутые в небо печные трубы. Они выглядят своеобразными памятниками на этих кладбищах. По ночам на месте бывших деревень и хуторов гукают сычи, днем старики, женщины, дети гребутся в золе, отыскивая то, что уцелело.

Обгорелая земля — не издержки войны, а запланированная жестокость.

Немцы разрушали и жгли на своем пути все, желая таким образом замедлить движение наших войск.

На отвоеванной земле солдаты помогали устанавливать власть, убирать урожай, строить и восстанавливать жилье. Наступавшие армии несли большие потери и частенько пополнялись за счет освобожденных.