В России Бардина и ее подруги занялись пропагандой социалистических идей. Они поступили простыми работницами на московские фабрики, чтобы быть ближе к рабочим.

Привыкшие к чистоте, комфорту и даже барской обстановке, девушки стали работать по 13 часов в сутки. Рабочие жили тогда при фабриках и выпускались за ее ворота только раз в неделю. Поэтому и юные пропагандистки ночевали на фабриках в общих спальнях, на полатях, расположенных в несколько ярусов. Пищей служил ломоть плохо пропеченного хлеба и жидкая болтушка. Все эти лишения девушки добровольно принимали для того, чтобы раза два в неделю поговорить в течение 10—15 минут с рабочими и работницами о несправедливом общественном устройстве. Их слушатели засыпали от усталости после невыносимо тяжкого труда.

Тем временем в Швейцарию, где оставалась Вера Фигнер, приехал Николай Морозов — будущий народоволец и шлиссельбуржец, впоследствии товарищ Фигнер по заточению. Скорое знакомство быстро перешло в дружбу, а со стороны Морозова — и в легкую влюбленность. Между ними родилось взаимное доверие. Вера так объяснила Морозову свой отказ ехать с Бардиной на родину: «Я не могла решиться ехать с ними. Меня слишком влечет к себе наука. При том же, не думаете ли вы, что прежде всего нужно быть последовательным, доводить до конца то, что начато, а не метаться от одного недоконченного дела к другому»[277].

Морозов как нельзя лучше понимал Веру. Он сам метался между желанием посвятить себя общественной деятельности и науке. Он страстно жаждал отдаться этой «роскоши наслаждения», чем были для него научные книги и занятия за лабораторным столом, в экспедициях. А между тем чувствовал, что не в силах посвятить себя безраздельно науке, когда вокруг столько страданий и горя. Слушая доводы Фигнер, Морозов понимал, что Вере также придется пойти на «жертву искупления», придется сделать роковой выбор. Мужем она уже пожертвовала — теперь очередь за наукой.

Морозов оказался прав. В 1875 году, когда Вере оставалось полгода до окончания университета и получения диплома врача, в Берн приехал Марк Натансон, выдающийся революционер, один из деятельных членов кружка чайковцев. Он рассказал Вере, что сестра Лидия и все ее цюрихские подруги, во главе с Бардиной, арестованы и по их делу ведется следствие. Социалистическое движение России под угрозой полного разорения. Нужно возвращаться на родину, вставать на место выбывших, на место сидящих в тюрьме.

Нелегкое решение предстояло принять Вере. Ей пришлось испытать еще большую внутреннюю борьбу, чем когда она прощалась с мужем: ведь желанный диплом был так близок! «Надежды матери, ожидания знакомых и родных. Самолюбие. Но друзья томились в тюрьме, друзья звали прийти на помощь... Решение мое было обдумано и твердо, так что потом ни разу во все время я не посмотрела с сожалением назад. В декабре 1875 года я выехала из Швейцарии, унося навсегда светлое воспоминание о годах, которые дали мне научные знания, друзей и цель, столь возвышенную, что все жертвы казались перед ней ничтожными»[278].

Этой целью была социалистическая революция в России. «О гнете современного политического строя России, об отсутствии какой бы то ни было возможности действовать в ней путем устного и печатного слова мы не помышляли... Думали вырабатывать среди народа сознательных социалистов в западно-европейском смысле. Для этого, конечно, нужно было жить среди народа, по возможности даже сливаться с ним... Программа общества, членом которого я сделалась, резюмировала эти взгляды и говорила о социальной революции, которая осуществит социалистические взгляды и идеалы, как о ближайшем будущем»[279].

Осенью 1876 года в Петербурге возникло общество «Земля и воля». В феврале 1877 года начался «процесс 50-ти», по которому судились Бардина и ее подруги. Из шестнадцати девушек, попавших на скамью подсудимых, одиннадцать не достигли 20 лет. «Цюрихские мечтательницы и идеалистки в жгучей атмосфере родины в несколько месяцев превращаются в выдержанных, стойких заговорщиц»[280],— писал впоследствии в своем очерке о Софье Бардиной Степняк-Кравчинский. Он восхищался ее рациональным, практическим планом — сперва приготовить революционные кадры из городских рабочих, а уже потом с ними отправляться в деревню.

На суде Бардина произнесет знаменитую речь, которая поразит русское общество неотразимостью доводов и благородством социалистических стремлений. На скамье для публики сидела вернувшаяся в Петербург Вера Фигнер. Больно ей было смотреть на свою сестру Лидию, на Софью Бардину — в некотором роде та была ее крестной матерью в социализме, на всех цюрихских подруг, которым предстояла тюрьма. Но вместе с тем и гордость за них переполняла ее. Как были высоки их души, чисты и бескорыстны сердца!

Вера вспоминала, что с такой же убежденностью, как на суде, Бардина говорила с ней, Верой, в Цюрихе, «когда ходила со мной по коридору дома, купленного русскими студентами, и объясняла трудовую теорию Маркса, рассеивая мои недоумения насчет социализма». Вначале Фигнер никак не могла понять, почему ее отца называют эксплуататором, почему и ей, Вере, нужно отказаться от своего имущества, от имения Никифорова, полученного ее предками и родителями «за счет народа». Много лет спустя в своих воспоминаниях Фигнер расскажет, каким принудительным усилием она заставила себя отдать золотые часики, подаренные ей родными, когда деньги понадобились товарищам. Теперь на суде Бардина говорила, а зал, затаив дыхание, слушал: «Я убеждена, что наступит день, когда даже наше сонное и ленивое общество проснется и стыдно ему станет, что оно так долго позволяло безнаказанно топтать себя ногами, вырывать у себя своих братьев, сестер и дочерей и губить их за одну только свободную исповедь своих убеждений. И тогда оно отомстит за нашу гибель! Преследуйте нас — за вами пока материальная сила, господа, но за нами сила нравственная, сила исторического прогресса, сила идеи, а идеи — увы!— на штыки не улавливаются»[281].

В те дни умирающий Некрасов через жену своего соредактора по «Отечественным запискам» Елисеева передал стихи для подсудимой Лидии Фигнер.

Молодые, красивые, одухотворенные лица девушек, сидевших на скамье в зале суда, вызвали к жизни одно из лучших стихотворений Я. П. Полонского «Узница»:

«Процесс 50-ти» заставил все общество восхищаться нравственной высотой молодых революционеров. В отличие от нечаевцев, судившихся шестью годами прежде, которые были готовы для успеха своей деятельности использовать любые средства, участники «процесса 50-ти» высшей революционной целью ставили осуществление самых строгих нравственных принципов. «Только нравственный идеал может освещать наш путь и привлекать сердца, ищущие правды,— говорил на суде один из участников процесса.— До момента революции мы хотим словом, делом и всем образом жизни расположить к себе не только революционеров, но и широкую индифферентную массу, а может быть, и врагов своих»[282]. Высокая романтическая настроенность судившихся по этому процессу проявилась и в том, что по их просьбе в день объявления приговора им тайно принесли «с воли» 50 серебряных крестиков (их разрешалось иметь в тюрьме) с буквами — РСРБ, что означало «Русское социал-революционное братство». Они ощущали себя братьями и сестрами по революционному делу. Канцлер князь Горчаков страшно сетовал на то, что процесс был открытым для публики, так как, по его словам, он убедил всех, что сидящие на скамье подсудимые были «не детьми и не пьяными мужиками, а людьми с вполне зрелым умом и крупным самоотверженным характером, людьми, которые знают, за что борются и куда идут»[283].