«Посещая друзей, заключенных в тюрьмах,— объясняла Цебрикова, — я всегда чувствовала угрызения совести и спрашивала себя: «Вот они страдают, почему же я ничего не делаю?» Друзья говорят мне, что мой поступок — напрасное безрассудство, что я решаюсь заплатить слишком дорого за ничтожный результат. Но разве есть меры и весы для нравственного влияния?»[269]
Ей дороги не политическая выгода, не немедленный практический результат. Цебрикова хочет спасти честь — и свою собственную, и честь русской литературы. Из писем, присланных ей из Сибири, она составляет брошюру «Каторга и ссылка», которую вывозит в Англию «мисс Булочка» — будущая писательница Войнич.
Но где напечатать обличительное письмо царю? в России один за другим шли провалы подпольных типографий, так что не было никакой надежды на то, что удастся напечатать письмо и распространить его прежде, чем текст его перехватят.
Остается одно: ехать за границу и напечатать письмо там. Но Цебрикова давно состоит под надзором полиции — пустят ли? Ведь заграничного паспорта ей не дают с последней поездки в Швейцарию в 1872 году. Мария Константиновна распускает слух, что собралась ехать в Америку, читать там лекции по русской литературе, что будто бы уезжает туда на несколько лет. Для правдоподобия она даже распродает вещи и книги. В ее тайну посвящен один только друг, которому она оставляет деньги, вырученные от продажи имущества.
Цебрикова решает ехать за границу морем через Одессу. В Севастополе ее задерживают на неделю, не выдают заграничного паспорта, в канцелярии градоначальника долго меряют «пытливым грозным и глупым взглядом». Наконец, Мария Константиновна всходит на пароход, но и там жандармы бесконечно вертят ее паспорт, будто учуяв, что эта немолодая дама везет какую-то контрабанду. Стенки и дно ящика с табаком, с которым не расстается Цебрикова, оклеены бумагой. За верхним ее слоем спрятаны черновики письма к царю.
В Париже Цебрикова встречается с давней приятельницей, видной деятельницей женского движения Е. И. Конради, которой открывает тайну своего приезда. Конради начинает отговаривать Цебрикову от безумного поступка. Такой шаг, говорит она, мог бы быть оправдан, «если бы за письмом стояла 200-тысячная армия». Но Цебрикову ничто не в силах уже остановить.
«Я всегда глубоко чувствовала стыд человека, присутствовавшего при всех безобразиях торжествующего зла и принужденного рабски молчать»,— напишет она Джорджу Кеннану, объясняя, зачем посылает письмо царю.
Парижские друзья Цебриковой советуют ей печатать письмо в Женеве у издателя М. К. Элпидина. Письмо в целях самой строгой конспирации отправляют в Женеву без подписи автора. Два месяца ожидает Цебрикова в Париже типографских оттисков. Наконец письмо царю в количестве 50 экземпляров и 20 экземпляров брошюры «Каторга и ссылка» готовы. Издатель, по уговору, присылает в Париж бандеролями буквы шрифта, чтобы автор собственноручно мог оттиснуть на каждом экземпляре подпись. Теперь скорее в обратную дорогу!
Несколько десятков экземпляров — брошюры и письма — Цебрикова прячет на себе: она собирается разослать их в Петербурге. По совету друзей, Цебрикова заказывает конверты с бланками различных французских обществ — научных, промышленных, торговых. По ее знаку из Петербурга, что ею рассылка в столице окончена, все бандероли в этих конвертах будут отправлены в Москву и другие города России. Не зря столько лет провела Мария Константиновна в близком общении с друзьями-революционерами. Ее навыки конспирации вполне профессиональны.
На границе Цебрикова поняла, что за ней следят уже давно — жандарм перешептывается с таможенником, а у нее одна мысль: арест неизбежен, это ясно, но только бы не сейчас! Важно доехать и довезти до Петербурга в целости и сохранности письма и брошюры.
Дорога до Петербурга кажется на этот раз необычайно длинной, нескончаемой. Едва сойдя с поезда, Цебрикова отправляется в Знаменскую гостиницу напротив Московского вокзала. Она не хочет компрометировать никого из друзей и знакомых. Освободившись в номере от спрятанной на себе поклажи, она выходит на Невский и принимается за развоз письма по адресам, которые наметила заранее: прежде всего —в канцелярию царя заведующему комиссией прошений генералу Рихтеру, письмо наследнику было послано по городской почте, затем в редакции газет, правительственные учреждения.
С 9 утра до 7 вечера Мария Константиновна развезла по всем адресам обе брошюры. Впоследствии, на допросе, прокурор отказывался верить, что она могла сделать это одна, без всяких помощников. Последним она опустила в городской почтовый ящик письмо в Париж. В нем говорилось, что образчики кружев приняты и можно отправить заказ по адресу. Это было сигналом для друзей в Париже, что она развезла в Петербурге свое письмо и теперь пора высылать бандероли. Тут только она испытала душевное освобождение: «Я боялась, чтобы не арестовали до сдачи письма, и когда дело удалось, почувствовала, что хоть на этот миг сорваны душившие меня цепи».
Цебрикова была арестована в номере гостиницы. При аресте она сказала жандармскому полковнику: «Мой предок Княжнин потерпел за стих «Самодержавие всех бед содетель», а дядя мой, Николай Цебриков сидел в Алексеевском раввелине в крепости, и когда поднималась вода в Неве, окна закрывала вода. А за что сидел? За то, что хотел свободы всему русскому народу». Это был вершинный миг судьбы Цебриковой. Не зря она обратилась к памяти своих предков. Она ждала этой минуты.
На допросах Цебрикову спрашивали, куда и сколько развезено экземпляров письма. В редакциях газет были сделаны обыски в поисках крамольных брошюр. В тюремном заключении Цебрикову навещали друзья «с воли», с волнением сообщали, что письмо наделало шуму, а заграничные газеты приходили в Петербург, замазанные черной краской,— там были сообщения о письме Цебриковой.
Боясь, что ее арестуют на границе или в дороге, Цебрикова предусмотрительно послала экземпляры письма и брошюры о каторге Лаврову, Лиле Буль, известному датскому литератору Брандесу и Де Губернатису, в Италию (он был известным издателем словаря европейских писателей), а также Джорджу Кеннану — американскому журналисту и путешественнику, который в это время заканчивал работу над своей знаменитой книгой «Сибирь и ссылка»[270].
С тремя последними Цебрикова и прежде состояла в переписке. Друзья сообщили ей, что именно огласка дела в Европе спасла ее от более строгого суда.
Когда Александру III доложили о письме Цебриковой и аресте автора, он будто бы расхохотался и сказал: «Отпустить старую дуру!» Однако прибавил, что жить с ней в одном городе невозможно. Если письмо не произвело на царя большого впечатления, то сильно раздражила брошюра «Каторга и ссылка», и в особенности цитата из английской газеты «Times», где было сказано, что своим бесчеловечным обращением с заключенными в сибирских каторжных тюрьмах царь порочит монархический принцип. Это вызвало его ярость.
Прочитав письмо и брошюру, царь карандашом над подписью автора поставил приговор: «Ей-то что за дело?» Передавали и такие слова царя: «Это видно, что отечество свое она все-таки любит». Впоследствии Лев Толстой говорил Цебриковой, что во время разбора ее дела царю приходила мысль запереть ее в монастырь,— так слышал он от осведомленных людей. Однако шел уже конец XIX века, и это посчитали делом невозможным.
Письмо Марии Константиновны Цебриковой к Александру III — один из замечательных документов русской публицистики. Оно начинается так: «Ваше Величество! Законы моего отечества карают за свободное слово. Все, что есть честного в России, обречено видеть торжествующий произвол чиновничества, гонение на мысль, нравственное и физическое избиение молодых поколений, бесправие обираемого и засекаемого народа,— и молчать». Обращаясь к царю, она напоминает ему об убийстве его отца — «царя-освободителя» и пытается по-своему определить его причины: «Не реформы прошлого царствования создали террористов наших, а недостаточность реформ. Вас отпугивают от прогрессивной политики. Вам подсказывают политику в духе Николая I, потому что первая грозит самодержавию министров и чиновничества, которым нужны безгласность и бесправие всей земли русской... Еще Александр I, сказал, что честные люди в правительстве случайность и что у него такие министры, которых он не хотел бы иметь лакеями. И жизнь миллионов всегда будет в руках случайности там, где воля одного решает выбор. Если бы вы могли, как сказочный царь, невидимкой пройти по городам и деревням, чтобы узнать жизнь русского народа, Вы увидели бы его труд, его нищету... Вы увидели бы, как губернаторы ведут войско пристреливать крестьян, бунтующих на коленях, не сходя с облитой их потом и кровью земли, которую у них юридически грабят сильные мира. Тогда Вы поняли бы, что порядок, который держится миллионной армией, легионами чиновничества и сонмами шпионов, порядок, во имя которого душат каждое негодующее слово за народ и против произвола,— не порядок, а чиновничья анархия... И в обществе и народе не воспитано и не будет воспитано никакого понятия о законности и правде...»