Теория Эйнштейна не просто отбрасывала классическую механику Ньютона и теорию электромагнитного поля Максвелла. Она поглощала их, объединяла и делала верными в частном случае.

Великий физик Макс Планк, первым осмысливший кванты и поддержавший Эйнштейна, говорил, что «новые теории никогда не принимаются. Они или опровергаются, или вымирают их противники».

Поколения физиков сменились. И новые физики приняли теорию относительности как совершенно естественные представления, помогавшие им объяснять явления не только в макромире, но и в микромире, в мире элементарных частиц.

Однако именно в этом мире элементарных частиц стал назревать новый кризис физических знаний. Стройная концепция с протонами, нейтронами и электронами, так ясно объяснявшая строение атома, стала шататься из-за избытка знаний. Подобно опыту Майкельсона, в физические знания врывались теперь сведения о существовании совершенно иных элементарных частиц. А поведение старых, уже известных, становилось необъяснимым. Они вели себя одновременно и как частица, и как волна. Пришлось «неопределенность» возвести в норму, даже в постулат.

И в довершение всего в потоке космических лучей были обнаружены такие частицы, которые ни в какие ворота не лезли, обладали, скажем, зарядом электрона, но превосходили его массой в сотни раз. Их короткую жизнь можно было заметить только с помощью хитроумно поставленного опыта.

Здесь-то и проявил себя молодой доктор физико-математических наук Овесян. Он настолько пополнил представления физиков об элементарных частицах, что теперь, казалось, уже ничего нельзя было понять.

Однако сам профессор Овесян вовсе не собирался мириться с создавшимся положением. Он начал чтение в университете своих знаменитых лекций, в которых остроумными гипотезами объяснял существование всех частиц, открытых им или его коллегами. На лекции профессора Овесяна приходили не только студенты других курсов и профессора вузов, но и научные сотрудники институтов, изучавших атомное ядро.

Теория микромира становилась все запутаннее, она потребовала выдвижения нескольких десятков постулатов, на которые не скупился Овесян Он исходил из логического принципа: «Если цепь объяснений заканчивается необъяснимым звеном, его следует считать постулатом». Этих постулатов-первопричин становилось все больше.

Совершенно неожиданно для всех, в том числе и для Николая Николаевича Волкова, Овесян перешел на научно-исследовательскую работу.

Он принес туда с собой новые принципы. Ему казалось недопустимым, чтобы достижения науки годами ждали своего отражения в технике и еще годами внедрения в производство.

Физик-теоретик и экспериментатор заинтересовался теперь технологией и цехами. Он протестовал против того, что работа ученого часто кончается статьей в научном журнале. Он хотел видеть мысли ученых сразу же воплощенными в машинах и аппаратах массового применения.

Николай Николаевич Волков опять поддержал неуемного Овесяна, и тот возглавил своеобразное учреждение, получившее название «завода-института». Оно объединяло в себе и исследовательские лаборатории, и опытные заводы, где экспериментально осваивались серии разработанных машин и аппаратов, действующих на вновь открытых физических принципах. Опытные заводы могли передавать новые виды продукции в серийное производство вместе со всей необходимой оснасткой, чертежами и приспособлениями. Интервал от научного открытия до появления в быту новых машин и аппаратов сократился от десятилетий до одного-двух лет.

Инициатива Овесяна была поддержана. Его подход к реализации открытий и изобретений оказался как нельзя более современным. И заводы-институты стали применяться в различных областях науки и техники.

А неугомонного Овесяна снова потянуло в родной университет. Теперь ему уже хотелось преподавать физику, но так, чтобы его ученики знали, для чего нужна физика на производстве.

К этому времени за плечами профессора Овесяна, члена-корреспондента Академии наук, было уже много важных открытий и серьезных работ, включая создание на новых электромеханических принципах одного из метеорологических спутников, рассчитанного на весьма долгую службу в космосе. Он был его главным конструктором.

В сорок три года он был избран действительным членом Академии наук СССР. К этому времени его увлекла проблема управляемой термоядерной реакции, как он говорил, «солнечной реакции».

Он вернулся к профессорской кафедре в университете, ведя также и исследовательскую работу в избранной области, считая, что ученый одновременно должен быть и педагогом и исследователем, подобно тому как электрон – и частицей и полем.

Тогда-то и стала его помощницей Маша Веселова.

Вместе они начали работать над проблемой искусственного солнца, используя в своих экспериментах синхрофазотрон-гигант.

Совместная работа с Машей не только сказалась на стиле работы Овесяна, но и ощутимо повлияла на него самого. Он стал замечать, что привык к Маше, что она ему необходима.

Овесян был женат. Его жена, в свое время знаменитая летчица, установившая один из мировых рекордов и впоследствии потерявшая руку, десять лет назад подарила ему двух дочек-двойняшек. Их звали Сашей и Олей. Овесян души в них не чаял и звал обеих, неотличимых друг от друга, Сашоль. Семья для Арамаза была священной, а потому все более ясное чувство к нему Маши Веселовой и собственное его влечение к ней не на шутку начинали тревожить его.

Стараясь отдалиться от своей помощницы, он даже остыл к проблеме искусственного солнца. Но Маша, почувствовав это, с чисто женской находчивостью и интуицией принесла академику фронтовую тетрадь своего отца…

Маша не ожидала, что Амас Иосифович так остро воспримет идеи Ильина. А он увидел в них новую периодическую систему состояний микрочастицы. Всего только одной микрочастицы или двух, если считать еще и зеркальную античастицу!.. Десятки постулатов, которыми Овесян пользовался как необходимыми средствами обоснованного мышления, ставились под сомнение, их требовалось или доказать с новой точки зрения, или отбросить. Первым отвергался возведенный в догму «принцип неопределенности». Крушение всех знакомых основ потрясло Овесяна.

Маша не думала, что Овесян все-таки сможет согласиться с концепцией, которой противостоял всю жизнь. Однако у нее зародилось сомнение, когда она навестила больного руководителя. Он увлеченно нарисовал перед Машей необычайную картину возможностей, вытекавших из новой теории. Неужели он готов был ее принять?

Но сама Маша принять эту теорию не могла. Она была заманчива своей простотой, но именно эта простота и отталкивала. Маше, преклонявшейся перед сложностью физических процессов, казалось невероятным, чтобы в основе их была такая простота. Ей казалось это чуть ли не кощунством. И она не верила, что Овесян всерьез, а не в запальчивом увлечении может стать на сторону таких идей.

Маша ошиблась. Однажды ей привелось убедиться в этом на знаменитой, вошедшей в историю физики лекции академика Овесяна, которую он торжественно прочитал в актовом зале университета в традиционный «день науки».

Он еще не чувствовал себя вполне здоро!вым, но от права своего выступить не отказался. Никто не знал, о чем будет говорить академик, но все были уверены, что он увлечет за собой и пылкие и трезвые умы.

Академик Овесян, бледный и осунувшийся, с почти прежней легкостью взбежал на кафедру и оглядел притихший зал. Проведя рукой по взъерошенным, но теперь уже белым волосам, он начал так:

– В ежегодный «день науки» у нас повелось говорить с этой кафедры о наиболее значимых вопросах познания. Пусть я удивлю своих слушателей, однако я не только продолжу эту традицию, но использую эту почтенную кафедру для сугубо личных целей. Не думайте, что мне легко будет сказать сейчас всем своим ученикам и уважаемым коллегам, что в течение тридцати лет научной деятельности я был не прав в основных вопросах.

В зале пронесся шорох удивления. Люди переглядывались, не понимая, что означают эти слова.