Глаза Поэта навеки пронзились безбрежно-солнечным светом утренняго моря.

И почуял Он творческую волю Свою, музыкальную, стройность природной напевности, врожденную способность сочетать ощущенья Мира в образные слова.

Трепетный очаровательнный Юноша целые дни стоял перед сияющим морем и неотрывно жадно смотрел вдаль — куда плавно — безшумно, таинственно ухолили важные громадные корабли.

И — главное — невидать было их берегов.

Впервые Он решился записать где нибудь на клочке Свое яркое удивленье.

Зачем — Он недумал — для себя на счастье.

Пусть будет песней души.

Я потом — пошел Он в порт — поближе к кораблям — ух, и здоровенными же близко-то показались эти корабли.

Один корабль у пристани Он даже потрогал.

Дернулся в Пермь — взволнованный, задыхался от неуменья рассказать, как видел море.

Снова началась нелепая служба.

Мои славные товарищи Саша Реутов, Коля Мусатов острили надо мной, замечая мою нездешность и полное нераденье к делу.

Начал печатать статейки в пермском крае.

На лето переехал я на дачу — в деревню Васильевку — здесь близко познакомился с известными тогда и теперь в Перми светлыми политическими деятелями: П. Я. Матвеевым, Засулич, Каменевым, Бусыгиным — все они служили тоже в службе движенья

П. Д. Матвеев — популярный демократ — не раз пострадавший — оказал мне много духовной помощи в смысле политического сознанья свободного гражданина.

В Васильевке я с студентом Ионой начали издавать рукописную газету — где Поэт поместил Свои гражданские рассказы.

Но больше я увлекся основавшимся театром в Васильевке: стал играть главные роли простаков.

А осенью в Перми отправился к режиссеру в городской театр и безплатно предложил свои услуги последняго актера.

Для перваго дебюта меня одели толсто кучером, намазали, парикмахер клейко приклеил бороду и меня отослали кверху на колосники в мастерскую декоратора — пока непозовут на выход.

Я терпеливо ждал часа два, вспотел, устал, вдруг стали тушить электричество — я бросился в темноте книзу, путаясь в кучерском одеяньи — оказалось, что спектакль кончился, а про меня забыли.

Собравшись уходить домой парикмахер с остервененьем сорвал с меня бороду так, что неделю из моих глаз сыпались искры, как из паровозной трубы.

Другие выходы были удачнее и сезон кончился тем, что я решил серьезно поступить на сцену — от службы отказался

Под покровительством актера Н. Помпа-Лирскаго (из зимней труппы Никулина) весной я переехал в Москву — в театральное бюро — предварительно вручив Помпа-Лирскому все сбереженья пенсионной кассы в 350 рублей — взаймы (с явной без отдачей).

Дальше.

В Москве я вступил членом театрального бюро под псевдонимом Васильковский.

Помпа-Лирский устроил меня на зимний сезон к Леонову в Тамбов на вторые роли, а на лето предложил мне служить у него в товариществе на марках.

Я ясно непонимал, что это за марки такие, однако рыцарски согласился,

Мы — артисты — человек двадцать выехали во главе с Помпа-Лирским в Новызыбков, Черниговской губернии.

Имя актера Васильковского появилось в афишах — я возгордился.

Заказал визитные карточки, ходил в убийственном рыжем костюме или в сюртуке, брови, глаза подводил, носил много брелоков, колец, гулял на публике.

Отчаянно нравился евреечкам — гимназисткам — они кричали мило:

— Ай шейне, ай мишигинэ копф.

Играл хорошие роли и был вроде управляющего — составлял афиши, программы.

Брал разрешенья.

Сначало дела шли гладко.

Летний театр в саду слегка наполнялся.

Актеры: Цветков, Травин, Юматов, Гурко, Качурин, Помпа-Лирский, я — Васильковский, — пользовались успехом.

А как пошли дожди — все провалилось.

Никаких марок нестало — делить нечего и есть-пить нечего.

Начались скандалы.

Целый день — солнце, а как вечер — перед спектаклем — проливной дождь.

В один из таких дождливых вечеров перед немного собравшейся публикой мы — почти все артисты — уже загримированные — залезли в оркестр, схватили кто какие попало инструменты и под дирижерством Помпа-Лирскаго стали играть марш.

Во истину это было торжество какофонии — с горя да досады.

Я бил сумасшедше в барабан.

Публика спрашивала:

— Ну и что это значит

Потом труппа разделилась на две части и одна — верная Помпе-Лирскому — к которому принадлежал я — решила ехать в Клинцы и Стародуб.

Перед отъездом мы — обе части учинили драку из-за театрального имущества и стали лупить друг друга корневищами с землей (выдергивали из огородов) от подсолнечников по башкам.

Помпа-Лирский вскочил на извозчика и размахивая палкой обратился к публике вокруг:

— Православные христиане.

Речь успеха неимела.

Помпа-Лирский забыл, что нас окружало еврейское населенье.

Всех посадили в участок в одну кутузку — на нары: тут мы примирились

В Клинцах и Стародубе дела поправились.

На Зимний сезон я уехал служить в антрепризу Леонова в Тамбов.

Там дело было солидное, серьезное.

Из талантливых помню: П. И. Чардынина, Аксагарского, Соколова, Новского, Славянову, Аненскую, Мравина, Неметти.

П. И. Чардынина вспоминаю особенно благодарно: он писал въ газетах и производил культурное впечатленье.

В Тамбове с другом Новским увлеклись водочкой и впервые по земному женщинами.

Но то и другое скоро бросили: стало противно.

Я всегда предпочитал иное опьяненье, иные соблазны.

Восходяще во мне Поэт в пламенных фантазиях заклинал меня оставить актерство — эту бутафорскую жизнь, уехать куда нибудь далеко в горы, к морю, к весенним возможностям, к песням, к чудесам во славу расцветной молодости.

Хотелось жить легендой.

Затеять рыцарское

Совершить что нибудь удивительное, большое, вольнотворческое — дальше.

Ведь вся жизнь была в моей воле — в моих руках — в моих силах — надо только было неошибиться, непропасть, незгинуть зря.

Приближалась весна — кончался сезон.

Уехал в Москву.

К Апрелю (1902) все мы — артисты труппы Дарьяловой, законтрактованные в Театральном Бюро, из Москвы съехались в Севастополь.

Из товарищей помню талантливыхъ: Тамарова Мишу [ныне часто выступает на экране]. Ватина, Яновскаго [внука Гоголя], яркую М. Юрьеву.

Я — под своим псевдонимом — Васильковский.

Дело провалилось.

Приехал знаменитый М. М. Петипа на гастроли — неспас, запировал, уехалъ: на что мы ему.

Труппа стала голодать.

Среди малочисленной публики в ложе гимназисток я начал замечать одну — неземную, с глазами будто друга, и узналъ, что ее зовутъ Наташей Гольденберг.

К маю труппа разъехалась.

Я один остался, полюбивший в первый раз рыцарски беззаветно, огненно, священно.

Я даже не смел подумать как нибудь подойти познакомиться: этого хотел Поэт.

Он в пламенно-юношеских мечтах вознес Наташу на нездешнюю высоту любви и стал писать повесть — в форме дневника — под заглавьем Наташа Севастопольская.

Глаза мая на море цвели бирюзовно до изумрудности.

Он проводил дни на приморском бульваре у самой воды на камнях — на солнце.

Вечером на бульваре — симфонический, Наташа, возможность познакомиться.

А я так жить не мог: мне нужны стали деньги, заработок.

Я нашел два великолепных урока — у директора банка Ф. А. Таци [занимался с гимназистом Костей] и у купца Д. Сотскова [с мальчиком Алешей и институткой Женей — по русскому — теория словесности] — эти две семьи отнеслись ко мне дружески светло и тепло.