- Да я и не возражаю. - Лесовский недоуменно посмотрел на фельдшера. - Конечно же, я ничего не забыл, - обо всем помню, но я все это пережил. И отнюдь не чувство жалости заставляет меня просить руки вашей дочери.
- Полноте, дорогой друг. - Фельдшер встал и начал ходить по комнате, сложив на груди руки. - Все это, может быть, так, и я верю вашим словам. Но ведь все может измениться. Сегодня вы испытываете любовь к Ларисе, а завтра появится ненависть к ней, как только возникнет в вашей памяти зловещая фигура пристава Султанова, с ножом в груди на залитой кровью постели. У меня не выходит из головы эта ужасная сцена. Мне пришлось выносить его из дому и переправлять в околоток. Но и на этом мои муки не кончились. Вы знаете, что меня долгое время подозревали в причастности к убийству Султанова? Меня вызывали то Доррер, то Дуплицкий - советовали и уговаривали, чтобы я признался в том, что нанял наемных убийц и они, в отместку за поруганную честь моей дочери, расправились с приставом. Несколько раз допрашивали и Ларису.
- Папа, перестань, я не хочу слышать об этом! - Лариса, разгневанная, вышла из своей комнаты и остановилась у двери. - Зачем ты заговорил об этом гнусном Султанове? В чем ты обвиняешь Николая Иваныча?
Разве он виноват, что стал невольным свидетелем моего несчастья?
- Свидетелем ли? - Фельдшер хмыкнул и повернулся лицом к окну. - У меня есть все основания думать, что господин Лесовский, мстя за тебя, сам расправился с приставом. Да, да, молодой человек! - Евгений Павлович вновь энергично повернулся к Лесовскому. - Вы, словно средневековый рыцарь, расправились со своим недругом, дабы завоевать любовь вашей дамы. Но вы забыли, что живете не в пятнадцатом, а в двадцатом веке. Ваш поступок лег позором на всех нас, ибо вы совершили кровавое злодеяние!
- Да вы что, господин Архангельский?! Вы не отдаете отчета своим словам...
- Вы, и никто больше, - размахивая руками, упрямее заговорил фельдшер. - Вы живете на квартире у старого прожженного эсера. Там у вас постоянно собираются эти мастера кровавых дел. Вы пожаловались им... рассказали о надругательстве над Ларисой, и они, переодевшись в полицейских, приехали и прикончили Султанова. На ваших руках кровь! Как может моя дочь принимать ласку этих рук?!
- Ну это уж слишком! - Лесовский встал и вышел в прихожую. - Такого оскорбления я не потерплю!
Лариса, всхлипывая, догнала его.
- Николай Иваныч, простите его. Отец просто не знает, на ком сорвать свое зло. Тем более, что граф Доррер внушил ему мысль, будто это за меня отомстили приставу.
- Вы жестоко ошибаетесь, господин фельдшер! - проговорил Лесовский, надевая шинель. - Султанова, действительно, зарезали эсеры, но не за вашу дочь, а за то, что пристав и Теке-хан отобрали воду у бедняков общины! Когда-нибудь вы узнаете подлинную причину, и вам станет стыдно передо мной за ваши варварские, оскорбления!
- Не имею желания ничего больше знать! - возразил фельдшер. - Ступайте себе с богом!
- Счастливо оставаться! - Лесовский выскочил на лестничную площадку и уже было побежал вниз по ступенькам, но услышал голос Ларисы:
- Николай Иваныч, ради бога, подожди! - Она обвила его руками за плечи и заглянула в глаза. - Пусть что хочет, то и говорит, но меня он никогда не убедит, что ты плохой. Как приедешь в Асхабад - сразу напиши мне. Я верю тебе... Я люблю тебя...
Простившись с ней, Лесовский быстро пошел по тихой Госпитальной улице, ощущая в себе невероятно быструю и беспрестранно повторяющуюся смену нежности и гнева. «Милая, добрая, красивая моя, я люблю, люблю тебя!» - выстукивало его сердце, пламенея от переполненных чувств, и вдруг, словно шквалом, накатывалось: «Надо же, до чего додумался старик! Я вонзил в Султанова нож! Я покрыл позором честное имя фельдшера! Он меня считает эсером, с которыми у меня нет ничего общего. Дурак я, надо было показать ему билет члена РСДРП большевиков!» И опять перед ним возникал умоляющий взгляд Ларисы и руки ее, худенькие и теплые. «Она согласна, согласна быть моей женой - чего же мне еще надо?! Все остальное ничего не значит!» Постепенно он успокоился, и только тут обратил внимание, по какой темной улице он идет. Ни фонарей на обочинах, ни света в окнах домов. И тишина жуткая, наполненная тревогой и предостережением. Лесовский облегченно вздохнул, когда вышел к Константиновской площади и увидел около дома Совнаркома сразу несколько костров и силуэты солдат. За дувалом, в военном городке, куда он вошел через пропускной пункт, несмотря на поздний час, в казармах и около конюшен тоже мелькали людские силуэты, и чувствовалась в их передвижении смутная тревога. Изредка разносились недовольные голоса командиров. У себя Лесовский застал Якова Житникова - по приезде на краевой съезд он поселился здесь. Он сидел за столом, переписывая в тетрадь свои заметки, которые сделал во время заседаний.
- Что-то не спит гвардия, - сказал Лесовский. - Уезжать что ли кушкинцы собрались?
- Какой там уезжать, когда опять всякая сволочь нос задирает, - отозвался Житников, не отрываясь от бумаг. - Колесов распорядился выкатить на площадь орудия и всем быть в полной боевой готовности. Есть сведения, что контрреволюционное духовенство в нынешнюю ночь затевает что-то. Судят-рядят наши кушкинцы и так и сяк, но все сходятся на том, что, кроме злобы и пакостей имамов и шейхов, реальной силы нет. Что они смогут сделать, когда один кушкинский отряд насчитывает пятьсот штыков, да еще артиллерия. Орудия выкатили, думаю, для острастки.
- А где Русанов?
- С Полторацким в Совнаркоме. Там весь командный состав. Ложись, отдыхай. Я сейчас перепишу тут кое-что, да тоже лягу... Вернемся в Асхабад - сразу же изберем свой. Закаспийский Совнарком. Колесов предупредил: в состав каждого областного Совета во что бы то ни стало надо провести побольше большевиков. Надо перекрыть все пути к власти эсерам. Я тут прикидываю кандидатуры... Полторацкий предлагает избрать председателем прапорщика Никоновича. Как ты думаешь - потянет?
- Да я же его всего лишь два раза видел у тебя на собраниях. Первое впечатление - как будто бы неплохой парень. А каким будет в деле, время покажет. А почему именно его?
- Потому, что основная революционная сила у нас - солдаты, а Никонович - прапорщик, причем образованный...
Заснули они почти под утро. Проснулся Лесовский на рассвете, словно бы от толчка в затылок. Но это был не толчок, а грохот, возникший под окнами от сотен солдатских сапог. Лесовский торопливо зажег лампу. Житников тоже встал, настороженно слушая, что там происходит. Оба мгновенно оделись и выскочили во двор, а затем - на площадь, которая была сплошь запружена солдатами. Трудно было понять, что именно произошло, поскольку никто из военных толком не знал, по какому поводу объявлена тревога. Только слышалось отовсюду «тюрьма, тюрьма». Житников с Лесовским пробились сквозь толпы конников, хлынувших живой рекой на площадь, к фасаду здания Совнаркома.
- Что такое, товарищи, объясните, кто знает? - спросил Житников, поднявшись к массивным дверям, у которых стояли командиры кушкинского отряда.
- Контрреволюция поднялась, вот что! - отозвался кто-то недовольно. - Ворвались в тюрьму, отворили все камеры, выпустили всех ублюдков.
- Идем, Николай, к Колесову, - и они, оттеснив дежурных красногвардейцев, вошли в коридор, а затем в приемную предсовнаркома, двери которой были распахнуты.
Кабинет Колесова гудел от множества голосов. Сам он стоял за столом, сухощавый, остроносый, в военной гимнастерке и накинутом на плечи плаще. Асхабадцы остановились у порога.
- Соображать надо, дорогой товарищ, прежде чем говорить! - гремел колесовский голос. - Шайхантаур, Кучи, Биш-Агач и Сиябзар - это двести три жилых квартала. Это более ста пятидесяти тысяч жителей, и в основном - все мусульмане. Пусть там даже десять тысяч контрреволюционеров, но все равно основная масса - простые декхане и ремесленники. Первый же орудийный выстрел отбросит от нас в лагерь контрреволюционеров все мусульманское население Туркестана. Думайте, что говорите! За такие речи недолго и под военный трибунал угодить.