— Рука не поднялась, Викентий Иванович. Сам в толк не возьму, что со мной сделалось, — и про ружье забыл… Думаю, мне уж помирать скоро…

— Это потому, что вы о боге вспомнили, — задумчиво проговорил академик.

— А разве вы верите в бога? — удивленно спросил Николай Андреевич.

— Видите ли… собственно говоря, конечно, нет… — смущенно пробормотал академик. — Но если даже оставаться на почве науки, то… все-таки остается непознаваемая Бесконечность… — и умолк, видя, что на него все посматривают с каким-то сожалением, как на больного.

— Чего уж тут… Даже в центральных газетах было напечатано, — сказал Тарас Кузьмич, обгладывая поросячью ножку. — Даже с большой буквой: «Патриарх почил в Бозе…»

— А где это… «в Бозе»? — спросила Маша.

— Как «где»? — поперхнувшись, переспросил Тарас Кузьмич, он испугался, что его сейчас начнут экзаменовать по политике. — Вообще…

— Вы сказали: «в Бозе». Где этот город? — спросила Маша.

И тут грохнул такой смех, что затряслись, зазвенели бутылки, а Маша смущенно оглядывалась, не понимая, почему смеются, щеки ее горели алым огнем, а все лицо было озарено наивной, детской улыбкой.

Владимир, любуясь ею, подумал: «Как она хороша!»

Владимир слышал разговор деда с академиком о том, что произошло на облаве, и с восхищением смотрел на Андрея Тихоновича, растроганный его поступком.

— Ваш дедушка напоминает мне Платона Каратаева с его всеобъемлющей любовью ко всему живому, — этакое олицетворение всего круглого, мягкого на земле, — продолжал академик немного приподнятым тоном, как будто читал стихотворение. — Свет с Востока!

Владимир удивленно взглянул на академика, пораженный сходством его мыслей с тем, что волновало его самого уже давно, и вместе с тем в душе его закипело страстное чувство протеста.

— Дедушка предпочитал жечь помещичьи амбары и даже, кажется, в имении ваших родственников…

— Теперь уж я признаюсь, Викентий Иванович, — сказал Андрей Тихонович, — пинка-то под зад тогда я вам дал за царя.

Все расхохотались, и громче всех Тарас Кузьмич, изрядно захмелевший.

— Вы неправы, — сказал Владимир, обращаясь к академику. — Свет с Востока — это свет революции, а не какой-то особой, «круглой», русской души. Вот Семен Семеныч ведет летопись местной жизни. Книгу добра. Он вам скажет, когда люди в Спас-Подмошье стали добрыми и «круглыми». Да, теперь мы можем сказать миру: с Востока свет!

Говоря это, Владимир смотрел на Машу, и ему казалось, что она излучает этот радостный свет, видимый всем. Он говорил о письмах из-за границы, которые присылают Маше люди, проклинающие свою судьбу, просят у нее совета, как найти свое счастье…

Николай Андреевич постучал ножом о стакан и торжественно сказал:

— Предлагаю выпить за Машеньку, которая прославила на весь мир наш Краснохолмский район!

— Вот видите, каждый говорит только о своем, — заметила Наташа. — Вот этим и живут люди, а не тем общим, большим, куда вы зовете их. Да и сами вы, Владимир Николаевич, тоже заняты своим маленьким счастьем.

Владимир хотел возразить ей, но в это время двери из сеней распахнулись и на пороге появился Борис. Он втаскивал вместе с Тимофеем в комнату что-то черное, косматое, огромное…

— Я убил! — крикнул он, сияя гордой улыбкой. — Вот… и медвежата у нее были…

Он вытащил из-за пазухи медвежонка и положил на пол рядом с медведицей. Тимофей достал из сумки еще двух медвежат.

— В орешнике лежала. Ощенилась и лежит, — с глуповатой улыбкой сказал он.

Все, выйдя из-за стола, молча, угрюмо глядели на медведицу и ползавших на полу медвежат; они тыкались в соски мертвой матери и чуть слышно пищали.

— Как же это вы так сумели? — спросил академик, осуждающе глядя на Протасова.

Но тот, ничего не соображая от радости, громко сказал:

— Стоит лишь захотеть — и всего можно достигнуть… Я сказал себе: медведь будет мой — и вот…

— Убери это… сейчас же! — запинаясь, глухим голосом сказал Владимир, шагнув к Борису.

— Это почему же? — раздраженно спросил Борис, с неприязнью оглядывая его.

— Потому… потому что… — задыхаясь от волнения, проговорил Владимир, — это подлость! — и он выбежал в сени, столкнувшись с прокурором и лесничим, пьяно оравшим:

— Борису Протасову ура-а-а!

Со всей деревни к дому Дегтяревых сбегались люди посмотреть медведицу. Андрей Тихонович вслед за Владимиром вышел из комнаты и, проходя мимо Тимофея, сказал:

— Сукин ты сын!

Маша выбежала на крыльцо, но Владимира там не было. Она поспешно накинула на себя полушубок, взяла пальто и шапку Владимира и пошла искать его. От огорчения, что такой веселый, чудесный вечер оборвался, и понимая, что теперь уже ничем нельзя поправить дело, Маша заплакала.

Все стояли в замешательстве вокруг туши медведицы, и у всех было такое чувство подавленности, словно в дом внесли гроб. Один лишь Тарас Кузьмич суетился, стараясь как-нибудь сгладить это неприятное чувство.

— Хищников нужно убивать без всяких философий… Медведи приносят большой вред сельскому хозяйству… — говорил он унылым голосом, и эти общеизвестные истины только усиливали чувство душевной тяжести, которое испытывали все, и никто не смотрел на него. — Одним выстрелом ты, Боря, убил четырех медведей…

— И уважение к себе, — тихо добавил Белозеров.

— Нужно снять шкуру, — как бы не слыша этих слов, сказал Борис отцу. — Наташа возьмет ее с собой в Москву.

Наташа, широко раскрыв глаза, смотрела на Бориса, испытывая жгучий стыд и страх, что этот человек будет ее мужем. Но еще более потрясло ее то, что Борис не понимал низости своего поступка, — возбужденный, красный от волнения, он наливал в стакан вино и жевал что-то, ворочая своими тяжелыми челюстями.

«За что же я могла полюбить его?» — с ужасом подумала Наташа.

Она познакомилась с Борисом в прошлом году, на студенческой вечеринке. Огромный, сильный, пышущий здоровьем, он показался ей олицетворением той силы, какой нехватало ей самой. Когда она возвращалась домой поздно ночью, Борис шел рядом, и Наташа надежно опиралась на его руку, как на дубовые перила. Потом оказалось, что Борис умеет как-то легко делать все житейские дела, которыми Наташа не любила заниматься, потому что не была приспособлена к этому. И вскоре случилось так, что Борис стал необходим в ее жизни, как бывает необходим зонтик в дождь или знойный полдень. Наташа решила, что с таким человеком будет удобно жить, — он избавит ее от мелочных забот, добудет все, что нужно для жизни.

Теперь она чувствовала раздражение против этого пышущего здоровьем и силой человека с мелкой душой мещанина. Она растерянно оглянулась, ища глазами Владимира и стыдясь встречи с ним. «Что теперь он подумает обо мне? Я должна объяснить ему все… Я скажу, что одного «зонтика» недостаточно, чтобы жизнь была счастливой… Нужно что-то еще… что-то еще».

Тимофей, кряхтя, вытащил тушу из комнаты. На полу осталось темное кровяное пятно, и Анна Кузьминична закрыла его половичком. Ирена занялась медвежатами, пытаясь напоить их молоком, медвежата жалобно и тоненько пищали, как котята. Они были еще слепые.

Анна Кузьминична со слезами на глазах перемывала посуду на кухне. Ей было обидно, что светлый день омрачился скандалом.

— Все испортил твой нервный сынок, — сказал Тарас Кузьмич, засучив рукава, и стал натачивать длинный нож на бруске; он был очень похож на мясника, толстый, краснощекий, лысый. — Это все результаты твоего свободного воспитания, — он презрительно подчеркнул слово «свободного». — Если бы даже и было основание какое-нибудь, то промолчи, не порти всем настроения. Не помню, кто сказал: «Истинное благородство не в том, чтобы не проливать суп на скатерть за общим столом, а в том, чтобы не замечать, что другой пролил суп». Такт надо иметь, а у Владимира нет такта… — Тарас Кузьмич попробовал пальцем острие ножа. — Окорока мы закоптим, а из мяса наделаем колбас… Борис убил зверя. При чем же тут подлость? Подумаешь, медвежат стало жалко!.. Толстовство!