Разделяемся на четыре группы, чтобы действовать быстрее и уменьшить время нашего пребывания в тюрьме.

По проходу идем двумя группами, по одной с каждой стороны, и выясняем, кто сидит в камерах. В первой камере незнакомые товарищи, но среди них видим одного из тех, которые стояли около регистраторской:

— Ребята! Вы свободны!

Проходим к следующей камере и находим в ней Бьянки, который сразу же узнает Мило:

— Что ты делаешь с этими людьми?

— Мы свободны, Бьянки! Это Карло и его товарищи, они переодеты, идем скорее освобождать других.

В первой камере некоторые все еще не могут понять, что же все-таки происходит, они переспрашивают окружающих, не веря своим глазам, потом слышны крики восторга, и начинаются заботы в поисках подходящей по размеру одежды и сапог. Бывшие заключенные выходят в полосатых тюремных брюках во двор, некоторые уже успели переодеться. Бьянки обнимает меня, а Кузнецов открывает третью камеру, из нее выходят наши товарищи по борьбе, тоже полуодетые, некоторые из них с явным недоумением на лице. В четвертой камере находим Банкьери, он тоже ошеломлен происходящим, но выглядит, пожалуй, спокойнее других.

Он уже одет, у него на ногах пара белых летних туфель и легкий костюм, и он даже аккуратно причесан, однако в глазах видно волнение. Он обращается к нам:

— Я уже стар, но вижу в вас, молодых, свою буйную молодость.

Однако надо торопиться. Быстро открываем другие камеры, и везде повторяются те же сцены: вначале недоверие, затем удивление и радость!

Уже через несколько минут круглое помещение почти битком набито нашими товарищами, возбужденными, чуть не плачущими от счастья, обнимающимися друг с другом; словно забыты унижения, пытки и мучения, месяцы тюремного заключения.

Хором подхватываем «Интернационал», у всех блестят глаза. Возвращаемся по коридору, дверь-решетка, отделяющая коридор от выхода во двор, заперта на случай возможного вторжения со двора, но рядом с ней стоит Эрмес, который сразу же ее открывает.

На тюремном дворе и на складе оружия освобожденные товарищи расхватывают все, что может пригодиться в бою; некоторые из них надевают военные мундиры и сапоги, но большинство об этом в спешке и суматохе забывает.

Теперь идем закрывать карабинеров и почти всех надзирателей по освободившимся камерам, двое из надзирателей сопровождают нас. Сразу же, как только мы закрываем последнюю дверь, я ощущаю, как внутри поднимается волна беспокойства и тревоги.

Громко кричу, чтобы мне передали ключи, и тут выясняется, что нет Мило. То ли он задерживается, открывая камеры других товарищей, то ли закрывает двери камер с карабинерами. У нас нет времени ожидать его возвращения, потому что по плану у нас остаются считанные минуты. Закрытые ворота в тюрьму молчат, но их молчание подобно грохоту выстрела. Они вызывают тревогу и почти ужас у наших товарищей, которым столь долго пришлось оставаться в этих мрачных стенах.

Надо выбираться отсюда, и как можно скорее. На меня нажимают со всех сторон, за мной около семидесяти человек, они толкают меня и друг друга, им нужна свобода. Наконец кто-то сообщает, что нашелся Мило.

Вытаскиваю засовы и резко распахиваю ворота. В один миг вся масса людей вырывается наружу. Выстраиваю людей в короткую и возможно более плотную колонну, и сразу же, не теряя времени, трогаемся вдоль улицы, ведущей к шоссе Беллуно — Лонгароне. Не успели мы сделать нескольких шагов, как вдруг увидели немцев. При виде опасности некоторые были готовы бежать под уклон, а некоторые схватились за оружие. Несмотря на то, что я сам отдал приказ проходить по улицам города в полном молчании, тем не менее мне пришлось громко объявить, что бояться не следует, и что вышедшие из шеренги должны скорее вернуться в строй, потому что люди, появившиеся в конце улицы, хотя и носят немецкие пилотки, но это наши товарищи под командой Бортникова, Далле Донне и Отторино. Их задача — охранять наш путь, и они следят за тем, чтобы не возникло никаких неприятных случайностей.

Спокойствие восстанавливается, и через несколько минут мы добираемся до пересечения этой улицы с шоссе; здесь мы задерживаемся на несколько секунд, чтобы убедиться, что по шоссе не идут немецкие машины, а потом быстро пересекаем его и вступаем на дорогу, ведущую в горы.

Ни Нази, ни грузовиков не видно. Это значительно усложняет и без того тяжелую операцию; в соответствии с планом мы на грузовиках без особых сложностей отправили бы освобожденных товарищей далеко в горы, однако теперь этим измученным людям придется самим карабкаться по крутым горным тропам.

Я, Бьянки, Мило, Николотто и Де Люка, который был в непосредственной близости к тюрьме, наблюдая за проведением операции и следя за тем, чтобы нас не застали врасплох, обмениваемся мнениями о том, что нам нужно будет делать, если в ближайшие минуты не появится Нази. Мы сразу же отказываемся от предложения еще немного подождать в надежде, что он вскоре подъедет, и решаем начинать подъем в горы сейчас же, хотя нам ясно, что этот переход с нужной быстротой будет сделать очень трудно и что еще труднее будет обеспечить передвижение малыми группами.

Долгое время, проведенное в тюрьме, перенесенные пытки, недостаточное питание, утраченная привычка двигаться, ведь большую часть дня заключенные проводили сидя или лежа на койках, — все это подорвало здоровье и ослабило физические силы даже у молодых, а для людей старшего поколения оказалось особенно пагубным.

Итак, начинается своеобразная горная одиссея измученных, голодных и полуодетых людей. С приближением ночи холод становится все сильнее, и это тем больше ощутимо, чем выше поднимаемся мы в горы. Было трудно подгонять столь измученных людей, но нам было совершенно необходимо уйти как можно дальше от больших проезжих дорог. Кто-то предложил пропустить вперед тех, кто поздоровее, чтобы хотя бы часть отряда оказалась в наименее опасном положении. Я отказался принять такое предложение, потому что, по моему мнению, старых или больных людей, двигающихся в общем строю, поддерживает и увлекает вперед именно этот общий строй, действуют психологические факторы, которые будут утрачены. Однако приходилось опасаться, что фашисты начнут прочесывать местность в широком масштабе после такой дерзкой ночной операции.

Холод все сильнее, а чувство голода все мучительнее.

Старик Банкьери садится на камень и просит оставить его умереть здесь, потому что он идти дальше не может, а быть обузой для всех он не хочет. Подхватываем его на руки и довольно долго несем; если бы не голод и не усталость, которые подкашивают силы даже у крепких людей, то нести его было бы совсем нетрудно, настолько он высох в тюрьме.

Оглядываемся назад и видим, что Беллуно, лежащий в долине, уже освещен прожекторами, особенно сильно освещена тюрьма и близлежащие дома. Во всех направлениях носятся машины, слышны шум и грохот одиночных выстрелов, завывания сирен, которые как бы оповещают об успешном исходе нашей операции. Над городом висят осветительные ракеты: видимо, нас ищут в городе.

Приказываю товарищам снова трогаться в путь и идти как можно скорее, потому что наша база еще далеко, а враг гораздо ближе. Все с трудом поднимаются и снова трогаются в путь; я вижу, как товарищи поддерживают особенно слабых. Непреодолимая усталость охватывает нас. В ночи слышу частые стоны и тяжелые вздохи. Уже несколько раз меня просят сделать минутную передышку, хоть на секунду остановиться. Однако, как мне и бесконечно не жаль этих измученных людей, никаких задержек или остановок быть не должно. Мы можем быть в безопасности только у нас на базе.

Радость от успешного исхода операции, переполнявшая нас, быстро сменилась унынием от усталости. Для людей, которые были в камерах многие месяцы, путь в горы был весьма труден.

Их мучения и трудности я переживал как свои собственные. В ту ночь я не ощущал леденящего холода ночи, не воспринимал уколов от иголок сосновой хвои, не слышал глухого плеска бегущей вдали Ардо, единственное, что я старался сделать, так это удержаться на ногах, не показать своей слабости. Изнемогая от усталости, я думал о своих товарищах, о тех, кого нацисты предали зверским пыткам и казни.