— На баке все готово?

— Готово, сэр!

— По-ш-е-е-л!

Тяжелый свинцовый лот падает в воду. Вытравлено восемь — десять саженей лотлиня, но... пронесло. Глубина здесь больше, чем высота креста на соборе св. Петра! Матросы выбирают лотлинь, койлают его в бухту. Брасопим прямо реи грота и бизани, опять растягиваем лисели, и через несколько минут судно уже не идет, а летит. В четыре склянки снова бросают лот, и он достигает дна на шестидесяти саженях. Ура родной земле! Выбираем лот; капитан, поднеся саму гирю к фонарю, видит, что она облеплена черным илом. Лисели убираются, и всю ночь судно идет с уменьшенной парусностью при ослабевающем ветре.

Глубины у Американского побережья по мере приближения к нему меняются настолько равномерно, что по одним только их замерам и заборам грунта мореплаватель может с такой же уверенностью сказать, где он находится, как если бы он наблюдал землю собственными глазами. Черный ил — это грунт у Блок-Айленда. При подходе к Нантакету он сменяется темным песком. Потом идет песок с белыми ракушками, а у Джорджес-Банки он становится совсем белым. Согласно пробе грунта, мы были мористее Блок-Айленда и, следовательно, шли чисто на ост к Нантакетской отмели и Южному проливу. Но вскоре ветер совершенно стих, и мы заштилели в густом тумане на все воскресенье. В полдень

воскресенья, 18 сентября, Блок-Айленд, по счислению, находится в пятнадцати милях на четверть румба к весту от норд-веста, однако из-за устойчивого непроницаемого тумана ничего не было видно.

Закончив работы на палубе, умывшись и переодевшись, мы устроили себе развлечение: перетряхнули свои сундучки, чтобы приготовить одежду для берега, а все износившееся и уже ни на что не пригодное — выбросить за борт. По воде поплыли шерстяные шапочки, в которых мы шестнадцать месяцев таскали калифорнийские шкуры; парусиновые куртки, надевавшиеся при смолении; изодранные, латаные и перелатанные рукавицы и шерстяные штаны с огромными заплатами, перенесшие все превратности «горновской» погоды. Мы швыряли их за борт без малейшего сожаления, ибо ничто не доставляет такого удовольствия, как расставание с тем, что напоминает о перенесенных мучениях. Все сундучки были приготовлены к переселению на берег, мы доели последнюю «замазку», которая полагалась нам на «Элерте», и занялись обсуждением береговых дел, словно судно уже стояло у причала.

— Кто пойдет со мной через неделю в церковь?

— Я, — отвечает Джек, который всегда со всем согласен.

— А я, как только встану на землю обеими ногами, — говорит Том, — натяну башмаки на пятки, застегну уши назад — и прямым курсом в лес, чтобы этой соленой воды и близко не было.

— Брось врать-то! Вот ошвартуешься в пивной старика Барнса с подветра от стойки, так небось недели три не увидишь дневного света!

— Ни за что! — протестует Том. — С грогом покончено, я отправляюсь домой, а там посмотрим, может быть, меня наймут дьяконом.

— Ну, а я, — говорит Билл, — покупаю квадрант и нанимаюсь штурманом на хингэмский пакетбот.

Гарри Вайт клянется, что снимет комнаты в Тремонт-Хаузе и начнет жизнь джентльмена. Ведь его жалованья хватит недели на две, а то и больше.

Подобные рассуждения помогали провести время в ожидании ветра, который рассеял бы туман и дал нам возможность продолжать путь.

К ночи потянул умеренный бриз, однако туман оставался таким же густым, и мы продолжали держать на ост. В середине первой вахты впередсмотрящий заорал «Руль на ветер!» таким голосом, что мы сразу поняли — нельзя терять ни секунды. И сразу же из тумана прямо на нас надвинулась громада встречного судна. Оно в тот же миг привелось к ветру, и мы разошлись буквально бортами, так что наш бизань-гик чиркнул у него по корме. Вахтенный помощник едва успел окликнуть их, но в ответ прокричали лишь что-то о Бристоле. Возможно, это был китобой из Бристоля в Род-Айленде. Туман держался всю ночь при очень легком ветре, и мы шли на фордевинд курсом на ост буквально на ощупь. Каждые два часа бросали лот, и переход от черного ила к песку показал, что мы приближаемся к южной Нантакетской отмели. В понедельник утром глубины стали возрастать, а вода сделалась темно-голубого цвета; грунт представлял собой белый песок с ракушками. Это были верные признаки Джорджес-Банки. Мы немедленно повернули на норд, полностью полагаясь на замеры глубины, несмотря на то что уже двое суток не имели обсерваций и еще не видели земли; хотя ошибка даже в восьмую долю мили могла привести нас к посадке на мель. Весь день сохранялся слабый ветер. В восемь часов от встречной рыбацкой шхуны мы узнали, что находимся почти на широте Чатемского маяка. Перед самой полуночью с берега потянул легкий бриз, сообщивший нам порядочный ход, и в четыре часа, полагая, что уже прошли мыс Рейс, мы привелись к ветру и легли на вест-норд-вест — прямо на Бостонский маяк. Мы сразу же начали палить из пушек, запрашивая лоцмана. Наша вахта сменилась, но никто не мог уснуть из-за грохота выстрелов на палубе. Впрочем, это ничуть не огорчало нас, ведь мы были уже в заливе Мэн и могли рассчитывать, что при благополучном стечении обстоятельств уже следующей ночью нам не придется выскакивать каждые четыре часа на палубу.

С рассветом все встали, не ожидая команды, чтобы взглянуть на землю. В сером утреннем тумане неясно различались силуэты двух рыбачьих суденышек. А когда взошло яркое солнце, осветились низкие песчаные дюны Кейп-Кода, лежавшие у нас слева по корме, и прямо по носу — широкий Массачусетский залив, ровную поверхность которого то тут, то там бороздил парус. Приближаясь к входу в гавань, словно к фокусу призмы, мы видели все больше и больше судов, и скоро бухта уже кишела скользящими во всех направлениях парусами. Для нас это было волнующее зрелище, ведь мы провели многие месяцы в океане и не видели ничего, кроме двух таких же одиноких, как мы, судов, а если считать за два года, то можно добавить трех-четырех «купцов» на диком и пустынном берегу. Здесь же сновали маленькие каботажники, курсирующие между городками на Южной стороне: несколько больших судов подтягивались к входу в гавань; где-то далеко, за мысом Энн, виднелся дым парохода, стлавшийся по воде узким черным облаком. Мы возвращались к своим домам, и вокруг множились признаки цивилизации, благополучия и мирной жизни, от коих мы были столь долго оторваны. Уже ясно различался высокий берег мыса Энн и утесы Коэссета. Перед входом в каждый заливчик, словно часовые в белых мундирах, стояли маяки, а в Хингэмской долине можно было рассмотреть даже дымы, поднимавшиеся из труб в ясном утреннем воздухе. Один из наших парней был сыном корзинщика, и его лицо осветилось радостью, когда он увидел вершины холмов, окружающих место, где он родился и вырос. Около десяти часов, подпрыгивая на волнах, к нам подошел небольшой бот. Высадив лоцмана, он сразу же отвалил, спеша перехватить другие входящие суда. Мы шли теперь в пределах видимости телеграфных станций, и на фок-мачте были подняты сигнальные флаги — наши позывные, так что через полчаса судовладельцы у себя на бирже или в конторе уже знали о приходе своего судна, а хозяева бординг-хаузов, спекулянты и прочие «акулы» с Энн-стрит почуяли поживу — ведь пришел «горновский» корабль, и его команда получит расчет сразу за два года.

Ветер продолжал оставаться довольно слабым, и нас всех отправили на мачты снимать чефинги [73]. Баттенсы, оплетки, маты, кожи и всякого рода клетневина полетели вниз, оставив такелаж чистым и аккуратным. И наконец все завершилось покраской трюм-стеньг. Меня послали на фок с ведерком белил и кистью, и я обработал стеньгу от клотика до огонов бом-брамсельного такелажа. К полудню мы совсем заштилели у «внутреннего» маяка. С Хингэма доносилась пушечная пальба, как объяснил нам лоцман, — по случаю происходившего там смотра. Судя по всему, у нас было мало надежды стать на якорь до наступления ночи. Около двух часов от веста слегка задуло, и мы двинулись в лавировку против ветра. Одновременно с нами в том же направлении шел какой-то бриг, и мы попеременно расходились с ним на встречных галсах. От двух до четырех как раз подошла моя очередь заступить на руль, и так я отстоял свою последнюю вахту у штурвала; в общей же сложности мне пришлось управлять нашими двумя судами почти тысячу часов. Начавшийся тем временем отлив замедлил наше продвижение, и вся вторая половина дня ушла на то, чтобы выйти на траверз «внутреннего» маяка. Мы видели несколько судов, выходивших из порта, и среди них большой красавец корабль с выровненными реями. Он пронесся мимо нас с попутным ветром, как скаковая лошадь, и матросы на его реях проворно выстреливали лисель-спирты. К закату ветер стал порывистым и временами крепчал так, что лоцман велел убрать бом-брамсели, но тут же стихло и, желая привести нас в порт до усиления отливного течения, он был вынужден снова поставить их. Чтобы постоянно не гонять людей вверх-вниз по вантам, на каждом марсе оставили по человеку, чтобы отдавать или убирать парус по команде. Я занял свое место на фок-мачте, и пока мы шли между Рейнсфорд-Айлендом и крепостью, раз пять ставил бом-брамсель. На одном из галсов мы настолько приблизились к берегу, что казалось, будто строения рейнсфорд-айлендского госпиталя, его красивые гравийные дорожки и зеленые лужайки лежали под ноками наших реев. Проход здесь так узок, что наш бом-утлегарь проплыл над самыми стенами внешних укреплений острова Джордж; одновременно мы имели возможность удостовериться в господствующем положении фортов: «Элерт» три или четыре раза поворачивался к ним бортом, так что хватило бы одной пушки, чтобы разнести нас на куски.