Глава XXXIV

Приближаемся к дому

В этот день я буквально чудом остался цел и невредим — случай не столь уж редкий в матросской жизни. С самого утра я работал наверху и почти час провел на фор-брам-рее, который, удерживаясь на месте всего одним узлом, был только что поднят на гордене. Закончив свое дело, я скатал лишние каболки, взял лопатку для клетневания, осторожно ухватился за такелаж брам-стеньги, снял одну ногу с рея и уже собирался оторвать другую, как вдруг узел отдался и рей рухнул вниз. Благодаря тому, что я держался за снасть, со мной ничего не произошло, но все-таки сердце у меня сильно забилось. Стоило узлу распуститься секундой раньше, или задержись я хоть на мгновение, меня швырнуло бы в воду с высоты девяноста — ста футов, а может быть, что еще хуже, прямо на палубу. Подобные происшествия со счастливым исходом моряки всегда обращают в шутку, и того, кому вздумалось бы жаловаться всерьез, просто подняли бы на смех. Матрос и так прекрасно понимает, что его жизнь в буквальном смысле часто висит на волоске, и ему не надо напоминать об этом. Я знаю много случаев, когда человек спасался только благодаря счастливой случайности, и никто не придавал происшедшему ни малейшего значения. Как-то темной ночью у Горна, где невозможно спустить шлюпки, чтобы подобрать упавшего за борт, один из наших парней брал рифы и, поскользнувшись на перте, выпустил из рук риф-сезень. Работавший рядом Джон-француз успел схватить его за воротник и втащил на рей, прикрикнув: «В следующий раз держись крепче, желторотая обезьяна, чтоб тебе провалиться в преисподнюю!» И больше не было сказано ни слова.

Воскресенье, 7 августа. 25°59' южной широты, 27°00' западной долготы. Говорили с английским барком «Мэри-Кэтрин», шедшим из Байи в Калькутту. Это был первый встреченный нами парус, и впервые почти за сто дней мы увидели и услышали голоса других людей. Даже выкрики чужих матросов, тянувших снасти, звучали в наших ушах музыкой. Сам барк оказался старой посудиной с высокой кормой и сильно поднятым полубаком. Как у всех английских «чайных фургонов», его нос и корма были круто обрублены. Барк нес верхние и нижние лисели, но, по словам его капитана, все равно не мог выдавить больше четырех узлов, и они приготовились к долгому плаванию. Мы же шли по шести даже при слабых булинях.

На следующий день около трех часов пополудни встретили большое судно «корветной» постройки под английским флагом с брамселями и трюмселями на всех мачтах. Оно шло курсом зюйд-тень-ост, возможно к мысу Горн. На марсах у него стояли матросы, а своими черными топами, тяжелым рангоутом и многим другим оно походило на военный корабль. Имея хороший ход, «англичанин» являл собой великолепное зрелище, а на бизани гордо развевался флаг св. Георгия. Мы, вероятно, мало в чем уступали ему благодаря нашим широко раскинувшимся с обоих бортов лиселям, которые поднимались пирамидой к бом-брам-лиселям и трюмселям, так что корпус совершенно тонул в облаках парусины.

Пятница, 12 августа. Днем открылся остров Тринидад, находящийся на 20°28' южной широты и 29°08' западной долготы. Погода была великолепная, по морю бежала едва заметная рябь от легкого пассата, а сам остров казался маленьким голубым холмом, возвышающимся посреди стеклянного поля. Говорят, что этот столь мирный на первый взгляд остров долгое время служил убежищем для шайки пиратов, хозяйничавших в тропических морях.

Четверг, 18 августа. В три часа пополудни открылся остров Фернанду-ди-Норонья, лежащий на 3°55' южной широты и 32°35' западной долготы. А в ночь с пятницы на субботу мы в четвертый раз после выхода из Бостона пересекли экватор по долготе 35°. Таким образом, от острова Статена мы шли двадцать семь дней, покрыв более четырех тысяч миль по линии пути с учетом всех перемен курса.

Теперь наша широта росла с каждым днем. Последний привет из южного полушария — Магеллановы облака — уже давно погрузились за горизонт, и на небосводе вставали привычные светила и созвездия Севера — Полярная звезда, Большая Медведица и другие. Ничто, кроме открывшейся земли, не позволяет полнее ощутить радость приближения к дому, чем сверкающее звездами то самое небо, под которым ты родился. Погода стояла томительно душная, с обычным для тропиков палящим зноем, перемежающимся шквалами и ливнями. Но никто не жаловался, памятуя, что каких-нибудь три или четыре недели назад мы бы отдали все, лишь бы оказаться в этих широтах. К тому же у нас было изобилие дождевой воды, которую мы набирали в растянутый горизонтально брезент с положенным посредине ведром. Шквалы налетали с обычным для тропиков постоянством.

Как правило, это происходит так. Представьте себе ярко-синее небо, палящее солнце в зените; матросы в парусиновых штанах, клетчатых рубахах и соломенных шляпах неторопливо выполняют работы. Судно едва рассекает воду; рулевой, надвинув шляпу на глаза, облокотился о штурвал. Капитан наслаждается в каюте послеобеденным сном; наш единственный пассажир перегнулся через поручни и разглядывает играющего у форштевня дельфина. На юте с подветренного борта парусный мастер занят починкой старого лиселя. Юнги плетут «косичку», тихо поскрипывает крутильная машинка, и матросы, выделывающие шкимушгар, медленно расхаживают с каболками взад-вперед по палубе. Но вот с наветра на горизонте появляется едва заметное, похожее на черную точку облако, и трюмсели немедленно берутся на гитовы. Капитан высовывает голову из сходного люка и, осмотрев горизонт, поднимается на палубу. Облако тем временем растет на глазах и быстро приближается. Корзина с каболками, парус и прочие предметы уже сброшены вниз, световой и сходной люки задраены. По команде: «На бом-брам-фалах стоять!» — рулевой кладет руль на ветер. И тут налетает шквал. Если он не очень силен, мы приспускаем только бом-брам-реи, а судно идет прежним курсом. Но, когда ветер крепчает по-настоящему, приходится брать на гитовы бом-брамсели, посылать матросов наверх скатывать их, спускать брам-реи и убирать бом-кливер. Рулевой, прилагая большие усилия, держит руль на ветер. На нос обрушиваются пронизывающие потоки дождя, но никто не надевает ни курток, ни зюйдвесток — дождевая вода теплая, и матросов ничуть не заботит, что они промокнут. Как только шквал ослабевает, хотя непосвященному и будет казаться, что ветер ревет с прежней силой, раздается команда:

— Привести обратно на курс!

— Есть привести на курс, сэр! [67]

— Пошел брам-реи!

— Ставить бом-кливер!

И не успело еще судно выйти из шквала, как оно опять бежит под всеми парусами. Снова появляется солнце, оно припекает пуще прежнего. Палуба и одежда на матросах уже сухие. Крышки с люков сняты, старый парус снова расстелен на палубе, снова поскрипывает крутильная машинка. Капитан спускается вниз, и ничто уже не напоминает о том, как недавно бушевала стихия.

Подобные шквалы, равно как и мертвые штили, которые длятся по нескольку часов и даже дней, весьма характерны для тропиков Атлантики. Поскольку всю команду целыми днями держали на палубе, вахте разрешалось спать по ночам, исключая рулевого и впередсмотрящего. Правда, формального позволения на это никто не давал, просто смотрели на такое нарушение дисциплины сквозь пальцы. Мы, конечно, старались наилучшим для себя образом использовать такую поблажку и расползались по самым разным углам, укрываясь под наветренным фальшбортом, за шпилем и в прочих закоулках поуютней. Возможность отдохнуть сверх положенного пришлась очень кстати, ибо при работе всей командой мы могли находиться в кубрике всего четыре часа в течение полутора суток, и поэтому мы не пренебрегали ни одним часом сна. Нашей вахте случалось спать даже в такие ночи, когда хлестал настоящий ливень. Часто при мертвом штиле, сопровождавшемся не сильным, но затяжным дождем, мы, чтобы не лишаться сна, укладывались на бухту троса и, накрывшись курткой, спали крепче, чем голландец под своими перинами.