Римские солдаты уже разбрасывали прикрытие.

— Арна! Арна! — звал голос Эгнация. — Выходи, не бойся. Мои легионеры не оскорбят жену своего трибуна.

Баррикада трещала под ударами кирок и мотыг. Самниты молча выжидали. Но вот пала последняя преграда. Эгнаций опрометью влетел в храм. Его легионеры, чтя святость места, невольно отпрянули от порога.

— Дарую всем пощаду! Арна, где ты?

— Раб! — Арна метнула нож.

Лезвие блеснуло в полутьме, и бывший надсмотрщик упал. Самниты ринулись наперерез римлянам. Взметнув сосуд с горючей смесью, Бориаций разбил его у подножия костра. Клубы дыма заволокли сражающихся. Из черной мглы взвились огненные языки… Прокатился грозный клич Кавдинского ущелья, стократно повторяемый сводами храма. Вождь Самниума сразил римского центуриона, отсек ему голову и, швырнув трофей в костер, сам прыгнул в пламя.

— За мной, самниты, пусть волки гложут обгорелые кости…

Легионеры, опаленные, полузадохнувшиеся от зловония, выволакивали на улицу потерявших сознание. Рискуя жизнью, спасали побежденных: пленный самнит на рабьем рынке стоил в три раза дороже, чем награда, назначенная Сенатом за голову убитого врага.

X

Митридат почти не защищал земли Понта. Сдав без боя столицу, он уводил войска к парфяно-армянской границе. Туда же стягивались силы сирийцев, арабов, парфов и персов. Прибытие тридцати тысяч, воинов Тиграна должно было решить игру Беллоны.

Митридат, отступая, сохранял перевес. Шли небольшими переходами, не изнуряя ни себя, ни коней. В каждых четырехстах стадиях ждали искусно скрытые в песках запасы пищи и глубокие, обшитые кожей колодцы свежей воды.

Римляне же продвигались по опустошенной земле. Измученные голодом и безводьем, тревожимые кочевниками, они настолько ослабли, что уже не имели сил преследовать понтийскую армию. Начались болезни, вспыхнули мятежи. В мятежных легионах казнили каждого десятого солдата. Но казни не могли восполнить недостаток боевого духа.

Наступило лето. Зной вызывал новые муки. Задыхаясь от собственного жира, Лукулл велел нести себя во главе своего войска в цистерне с водой.

Митридат торжествовал. Римляне ничему не научились. Пират Олимпий оказался ценнейшим союзником. Ни одна римская трирема не проскользнула к берегам его государства.

Цари Востока признали владыку Морей Олимпия Киликийского своим братом, сыном Александра. Когда эта радостная весть домчалась до Киликии, морские флаги и гирлянды водных лилий украсили город пиратов.

Верхом на серебряном дельфине, покоившемся на плечах пленников, Олимпий въехал в свою столицу. Гордый, торжествующий и смешной, он встал во весь рост над пестрой толпой и взмахнул скипетром:

— Мы наследники Государства Солнца, воины Свободы и Справедливости! Не посрамим своей чести! Запрещаю грабить мирных мореплавателей, купцов, подвластных брату моему Митридату Евпатору!

Серебряный дельфин, плавно качаясь, плыл над головами киликийцев. Олимпий был в зените славы.

Три дня и три ночи пировали пираты. Один Гарм оставался мрачным.

— Бориаций в беде! Давно от него нет вестей. Жив ли? — тревожно повторял старый гелиот. — Разреши, владыка, помочь друзьям в Италии.

Олимпий поправил съехавшую на лоб корону, ответил:

— Соизволяю…

XI

На песчаный берег с тихим плеском накатывались волны. Девушка отскакивала от них и смеялась.

— Марк! Люций! — оглядывалась она на своих двух братьев, таких же кудрявых и розовощеких. — Как хорошо здесь! Как хорошо! — повторяла она и снова прыгала.

Юные спутники с безмолвным восторгом следили за каждым ее движением.

От смеха ямочки на круглых щеках девушки становились заметнее, лукавые черные глаза искрились и сияли еще ярче.

— Ей не скучно у нас, — негромко сказал Люций, улыбаясь младшему брату.

— Конечно, дома веселей, чем в храме, — кивнул Марк и тут же добавил: — Я часто думаю, что мы виноваты перед ней…

— Антония стала весталкой по воле отца, — строго заметил старший брат. — Мы свято выполнили его последнее желание.

— А я слышу, о чем вы говорите! — крикнула Антония. — И дома хорошо, и в храме не скучно. Весталок все любят. В цирке мы сидим в лучшей ложе. Ни одного представления не пропускаем. И все толпятся вокруг нас, все рады услужить нам. Даже сенаторы! Ведь одно прикосновение весталки приносит счастье… Знаешь, Люций, — обратилась она к старшему брату. — Один легионер, когда я шла по улице, упал передо мной на колени и попросил поцеловать его глаза. Я поцеловала, и потом он писал мне, что я отвела от него варварские стрелы. Он пережил несколько сражений — и невредим!

— И тебе не жаль, что такой герой не возьмет твоего сердца? — спросил младший брат.

— Марк! — гневно крикнул Люций. — Не говори Антонии того, что она не должна знать. Любовь к мужчине не для весталки. Только руки чистой девы достойны хранить вечное пламя на очаге Рима. А если пламя погаснет, нарушившую обет чистоты живьем зароют в землю или замуруют в стену.

— Одну уже замуровали, — Антония передернула пухленькими плечиками, — а ночью милый разобрал камни входа и унес ее. Она еще была жива. День-два, а то и больше в каменной могиле дышать можно. Только бы дружок был верный и смелый!

— Вот, Марк, чему ты ее учишь! — от негодования старший брат поперхнулся.

— Да разве я? — Марк растерянно моргнул. — Я рад, что Антония не скучает в Риме, и еще больше рад, что ее отпустили погостить к нам…

Солнце село, в звездном полумраке море покрылось тысячами крошечных светлячков.

— Уже поздно! — Люций взглянул на небо. — Я до рассвета должен быть в Брундизии. Ты поедешь со мной? — повернулся он к брату. Тот молча кивнул. — Очень хорошо. Я велю приготовить нас в дорогу. — Люций Антоний поцеловал сестру. — Ты оставайся с матерью и не скучай без нас, мы скоро вернемся.

Братья уехали, полагая, что их сестре может грозить только скука…

Антония проснулась и, озаренная светильниками, никак не могла понять, откуда в ночи несутся дикое гиканье и какой-то стадный топот бегущих людей. Она закричала, но вместо спешивших на помощь рабов в ее покои ворвались темнолицые, в пестрых одеждах разбойники.

— Мама! Марк! Мама!

Она захлебнулась криком и замолчала. Мать звать нельзя, она не должна попасть в руки пиратов, братья далеко. Что же ей делать? Она забилась в чужих, грубых руках. Подлые, неблагодарные рабы! Разбежались! Это богиня наказала ее за дерзкие речи. Неужели Веста, заступница квиритов, позволит варварам надругаться над своей жрицей? Покарает ее за девичью болтовню?! Она еще раз рванулась, крикнула, но чья-то сильная рука сдавила ей рот.

«Уносят», — мелькнуло в мыслях пленницы.

Ее бросили в трюм, в холодную грязную воду. Где-то вверху заскрипели весла. Она была в самом низу, под помещением гребцов. Если б оторвать доску, потопить всех разбойников и погибнуть с честью! Где ее братья? Почему они оставили ее? Она с бешенством руками и ногами билась о корпус корабля, но корпус был крепок, корабль на всех веслах и парусах несся к берегам Киликии…

Марк Антоний от горя потерял рассудок. Рвал кудрявые волосы, бил и терзал грудь, выкрикивал богохульные проклятия.

Люций Антоний молчаливо ходил из угла в угол. Бурное отчаяние брата и вопли матери раздражали его. Надо действовать, а не кричать.

— Поздно! Поздно! — рыдал Марк. — Позор и горе нам! Не уберегли единственную сестру!

Старый раб, рожденный в доме Антониев, принес записку. Ему сунули эту табличку, когда он покупал овощи. Он не рассмотрел кто.

В выражениях, исполненных безукоризненной дипломатической вежливости, царь Олимпий Киликийский извещал командующего римским флотом, благородного Марка Антония, что сестра его находится в добром здравии. Девушка рассматривается как заложница. Имея жалость к ее юности и почитая сан жрицы, киликийские мореходы окружили пленницу заботой, и никто не дерзнет оскорбить гостью владыки Морей. Дальнейшая судьба Антонии зависит от ее брата.