Гани молчал и даже вроде бы сжался на своем стуле. Но он не был запуган. Ли Йинчи, поняв его состояние, готовился применить допрос третьей степени, но решил несколько повременить и переменил тему.

— Ладно, об этом поговорим чуть позже. А теперь расскажи, какие у тебя связи с пантюркистами.

— Это еще что такое? — удивленно спросил Гани. Он и вправду впервые слышал это слово.

— Ты — настоящий пантюркист! — резко сказал Ли, ткнув пальцем в лоб Гани, будто на лбу было написано, что допрашиваемый пантюркист.

— Я и не знаю, с чем его едят, этого пантюркиста…

Ли Йинчи скрежетал зубами.

— Брось паясничать, Гани, — вмешался Любинди, — ты, кажется, забыл, где находишься. В тюрьме ты, похоже, к своему ремеслу вора прибавил еще и профессию шута?

— Все мы чему-нибудь да учимся. Ты вон в Кульдже только и умел манты на базаре продавать, а тут вон каким ремеслом овладел.

— Трепло! — только и смог сказать в ответ Любинди. Его многослойный подбородок от гнева затрясся, как у индюка. Ему хотелось броситься на Гани с кулаками или приказать черикам избить его, но пока молчал Ли и из-за занавески не было никакого сигнала, переводчик не мог на это осмелиться.

Поняв, что угрозами от Гани ничего не добьешься. Ли перешел к другому методу:

— Ты должен понимать, что мы, зная тебя, как человека уважаемого в народе, очень мягко отнеслись к тебе, несмотря на все твои преступления, не стали применять к тебе силу и устрашение…

— Ну, конечно, если неизвестно за что арестовали и держите в кандалах, то это, понятно, вовсе не устрашение…

— Так ведь ты убежишь, если тебя без кандалов держать, ты уже четыре раза из тюрьмы бегал, — объяснил Ли кротким тоном, а потом приблизился к Гани вплотную: — Ладно, давай лучше забудем о прошлом. Есть у меня к тебе одно предложение…

— Что? — удивился Гани. Этого он не ждал.

— Если мы освободим тебя из тюрьмы, станешь нам служить?

От этого вопроса у Гани сердце перевернулось. «Да за кого они меня принимают? Сволочи! Размозжить бы сейчас ему голову, чтобы знали, с кем связались…»

— Так… значит, не хочешь по-хорошему, — понял его мысли Ли Йинчи.

— Да разве от вас можно чего-нибудь хорошего ожидать?

— Тупица! Бандит! — потерял самообладание Ли Йинчи. Но Гани был непоколебим:

— Не на того напали, я не трус и не предатель! Вы от меня не дождетесь этого никогда! Не боюсь я вас!

Вдруг занавеска раздвинулась и из соседней комнаты вышел Шэн Шицай. Губернатор встал перед Гани, заложив руки за спину, и устремил на него взгляд. Но даже внезапное появление властителя края не произвело впечатления на Гани. Он продолжал сидеть на своем стуле и даже сидя был все равно на голову выше вставшего перед ним Шэн Шицая. Чтобы посмотреть в глаза Гани, тому пришлось запрокинуть голову. «Да, это самый могучий из местных зверей», — подумал Шэн Шицай и неожиданно спросил:

— Сколько тебе лет?

— Когда поспеют дыни, мне исполнится сорок два, если аллах пожелает.

Шэн Шицай задумался. «Ведь этот разбойник совсем неграмотен. Что же было бы, если б он получил хоть кой-какое образование? Вот натворил бы дел!»

— Я слышал, что ты нигде не учился? — спросил губернатор.

— Разве недостаточно мне того образования, что я получил в ваших тюрьмах? — в свою очередь спросил Гани.

— Ха-ха-ха, — рассмеялся Шэн Шицай козлиным смешком и снова с большим интересом оглядел фигуру Гани. «Нет, я не убью тебя сейчас, зверюга. Ты упрямишься, но я найду способ заставить тебя служить мне. Твоя сила мне еще пригодится», — думал Шэн Шицай. Вслух же громко сказал: «Да зиваза — большой вор!» — и поспешно вышел.

…Со зловещим стуком отворились двери камеры. Узники подняли глаза, в которых застыл вопрос: чья теперь очередь, кому идти на смерть или на пытки. Но темноте послышался звон кандалов и прогремел голос:

— Есть кто живой? Почему тихо, как в могиле?

— Гани! Гани! Родной мой! — вскочив с нар, бросился к нему Кусен, но, запутавшись в кандалах, рухнул на пол, однако тут же снова вскочил и бросился батуру на шею. Они обнялись крепко, словно братья, не видевшиеся много лет. Оживились и другие узники и засыпали Гани вопросами. Здесь привыкли радоваться, если кто-то возвращался живым с допроса.

— Что-то долго они вас там держали, мы уже тут прощались с вами, — говорил арестант-кумулец.

— А что от этих сволочей можно ожидать, — подхватил джигит из Турфана. Он зажег светильник и протянул Гани холодного чаю. — На, попей, батур, жажда, наверное, измучила?

— Спасибо, Нияз, — поблагодарил Гани и, не отрываясь, выпил чай.

— Ты, наверное, голоден. — Кусен протянул другу два кусочка того, что здесь называлось хлебом.

— Нет, я сыт, сам ешь, Кусен, меня почему-то перед допросом до отвала накормили мясом.

— Мясо… — Кусен проглотил слюнки.

— Да, хотели меня жратвой купить, дураки, — и Гани рассказал о допросе.

— Эх, Гани-ака наш, ты настоящий мужчина, — восторгался его рассказом влюбленно смотревший на него узник из Хотана, ковровых дел мастер. Его посадили пять лет назад, но он до сих пор так и не знал — за что. Впрочем, так было со многими. Вскоре разговор перекинулся как раз на это.

— Я самый простой дехканин, копал колодцы, водой из них поил землю, платил налоги, давал взятки, жил как все, за что меня посадили — никак не пойму, — удивлялся крестьянин из Турфана, тоже оказавшийся в числе «политических преступников».

— Меня обвинили в том, что я был в отряде Ходжанияза, и бросили в тюрьму, отобрав все имущество, вот уже шесть лет сижу в темнице, не знаю, что там с моими детьми, живы ли они? А ведь их у меня семеро!.. — тяжело и безнадежно вздохнул кумульский пастух.

Население всего Восточного Туркестана тогда стонало, лишенное всех прав, под гнетом деспотов-завоевателей. Придя к власти в 1934 году, десять лет с неслыханной жестокостью правил краем Шэн Шицай. Тысячи и тысячи мирных, ни в чем не повинных людей очутились в застенках, а там их ждали пытки и смерть. А оставшиеся на «свободе» не имели права даже свободно дышать. Но этот гнет и бесправие рождали гнев и поднимали народ на борьбу, пусть стихийную, пусть лишенную перспективы, но все же борьбу. Боль народа, его возмущение дошли до грани. Вот-вот должен был наступить тот предел, за которым всегда следует всенародное восстание. Гани здесь, в тюрьме, пополнявший свое «политическое образование», был полон жаждой борьбы за освобождение народа.

— Сейчас надо действовать, — сказал Гани, выслушав своих товарищей по камере. — Чем покорнее, чем тише мы будем, тем больше будут наглеть эти кровопийцы! — Гани задумался и продолжал: — Все мы здесь и тысячи других уйгуров, в чем мы виноваты? В чем наше преступление? Или это мы захватили их земли и отбираем их скот? Это мы бросаем их в тюрьмы? Так сколько же можно терпеть? Неужели же в нас не осталось ничего человеческого и мы уподобились скотине, забыли, что такое разум и честь? Надо подниматься на борьбу!..

Этой ночью никто не спал…. Каждый думал о своей судьбе, о словах Гани. И узникам казалось, что рухнули стены темницы и Гани ведет их к свету, к солнцу.

Гани тоже не сомкнул век до зари. Вспоминая о допросе, о том, чего от него требовали, он снова и снова закипал негодованием. Он понимал, что его ожидает в ответ на отказ: холодный темный карцер без воды и хлеба, пытки — раскаленное масло, иглы под ногти и многое другое. Ну что ж, пусть пытают. Гани был уверен, что все это выдержит и не поддастся палачам.

Шэн Шицаю хотелось приручить это «сильное животное», переманить его на свою сторону, для этого он испробовал все методы — угрозы и запугивания, лесть и ласку, затем снова угрозы… Он знал, каким авторитетом пользуется среди своих земляков Гани. Если бы батур стал работать на захватчиков, это был бы важный политический факт, имеющий немалое пропагандистское значение. Но нынешний Гани мало походил на того, каким он был лишь несколько лет назад. Прославленный палван и мерген, удалой разбойник и задиристый драчун уступил место неистовому мужественному борцу за справедливость, который мог повести за собой сотни и сотни простых и смелых людей.