Нет, Петя не сказал, что он сыт. Он сказал: «Да как-то неудобно...» Ох, как заболело мое сердце! Вот какие мысли тут же пришли: ведь он, наверное, до копейки отсылает зарплату Марусе, он не оставит семью без денег. И может, вот так голодает уже много времени?
В палате нас было человек десять, в основном молдаване из сел, ребята моего возраста и младше. Все они лечили трахому. Был среди больных один старик, дядя Миша. Пока я уговаривал Петю, ребята успели поесть. Я видел, как дядя Миша мигнул ребятам, показал глазами на дверь, и те быстренько по одному стали выходить из палаты. Вышел и дядя Миша. И тогда брат съел второе и компот. Чего стоило это его гордой и стыдливой натуре!
Тогда же я приказным тоном сказал ему: «Ты брось эти церемонии, Петя. Я в самом деле не съедаю все, нас здесь кормят как на убой... Так что отныне приходи каждый день и будем вместе ужинать». Каждый день от завтрака я оставлял для брата хлеб с маслом, от обеда и ужина — второе, компот, чай. Хлеб с маслом заворачивал в газету и отдавал ему домой, чтобы он мог утром поесть. Не раз ребята отдавали свои порции. А нянечка тетя Аня стала накладывать мне двойные порции второго. Петя ожил, повеселел, но так и не смог избавиться от муки стыда.
Закончив курсы и получив права шофера, Петя уволился и уехал в Сибирь.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Мы с Петром еще и в Молдавию не уезжали, когда Гриша Рогозный приехал в Омск на курсы шоферов. Учился за свой счет. Трудно ему было учиться с тремя классами образования. А еще и нищета. Жил он у нас в недостроенном доме. Мы сами жили впроголодь и делились с Гришей всем. Он мучился из-за того, что нечем платить за квартиру. Но отец сказал ему: «Ты, Гриша, если еще раз заикнешься о плате, я тебя, ей-богу, выгоню». И все же, уезжая с правами в Андреевну по теплу, оставил «случайно» пальто-«москвичку», которое было мне впору и о каком я мог только мечтать. Судьбу той «москвички» я не знаю, так как вскоре уехали с Петром в Молдавию.
Гриша здорово любил свою машину «ГАЗ-51» с цистерной, наверное, не меньше, чем Колька Снегирев свое «АМО». (Колька Снегирев — герой популярной когда-то шоферской песни.) Он любил работу вообще. За свой счет переоборудовал цистерну: обрезал ее задний торец и наро́стил почти столько же, сколько занимала заводская цистерна. Для «нароста» приспособил двухколесный прицепик. Теперь он мог брать горючего чуть ли не вдвое больше прежнего. Выгодно и совхозу, и заработок от тоннажа увеличился. Немало лет так проработал.
И вот такое несчастье с рукой. Вышел из больницы, а ему говорят: «Ты инвалид, мы не можем оставить тебя на машине. Никакая автоинспекция нам этого не позволит». Гриша просил испытать его, доказывал: «У меня ж правая цела, а она главная. Я докажу, что смогу...» Не позволили. А позволили ему работать на тяжелом гусеничном тракторе, у которого управление в пять раз тяжелее, чем у автомобиля. И он работал, доказывал. До крови натирал пеньки обрезанных пальцев, работал на морозе, но не уступал в деле самым передовым трактористам.
Порой, забывшись, утром шел не к трактору, а к машине. Придет, а там другой хозяин. Да такой непутевый и безалаберный — довел машину до ручки. А как Гриша холил и берег ее, как живую! И обливалось кровью сердце при виде этого, разрывалось от обиды.
Наступил момент, когда почувствовал: нет, не может он без машины, надо что-то делать. Приехал за советом к Петру. Тот уже был шофером первого класса, работал в пожарной на нефтебазе. По совместительству в свободные дни вел курсы шоферов при районном комитете ДОСААФ. Это были платные курсы повышения квалификации — после учебы водители получали второй класс. Петро предложил Грише пойти на эти курсы. Но нужно было направление совхоза. Такового ему не дали, и Гриша опять три месяца учился за свой счет. А семья тогда у него была — пятеро, мал мала меньше.
Сдал на «отлично» теорию и практику. Но вот последний этап — медицинская комиссия. Построили курсантов в шеренгу. Врач скомандовал: «Руки вперед!» и пошел вдоль строя. Дрожит нервно Гришина двупалая, лицо белее мела, в глазах мольба. Врач остановился возле него и сделал молча рукой жест: выйти из строя! Посмотрел как на преступника и сказал: «Тут надо еще разобраться, как вы на курсы попали». Петро стоял в стороне, и лицо его было не румяней Гришиного. Все рухнуло! Гриша подошел к нему, убитый и виноватый: мол, теперь и тебе, браток, из-за меня нагорит. Потом полез в боковой карман пиджака, вынул пачку денег и говорит:
— Петя, может, сунуть ему, а?
— Не смей! — почти крикнул Петро. — Стой и не суйся, все испортишь. Сам попробую. Ишь, какой предусмотрительный... Откуда деньги-то?
— Так Марфа вчера привезла... Заняла там...
— Ну молодцы, — сказал Петро укоризненно. — И кто вас научил этой заразе? Надо же, и они туда же!
Сумел все-таки Петро уединиться с врачом в одной из комнат. Стал говорить, волнуясь и не помня сказанных слов.
— Вы можете выслушать меня не по-казенному?
— В чем дело?
— Вот вы вывели из строя одного курсанта, с покалеченой рукой...
— Ну и что?
— Я тоже хочу знать, что это значит.
— А это значит, что зря он терял время и деньги. Да, кстати, не вы ли и устроили его на курсы?
— Я.
— То-то я и вижу. И что вы хотели мне сказать?
— Как ваше имя-отчество? — спросил Петро с мольбой в голосе.
— Какое это имеет значение? Ну, допустим, Николай Иванович. Что дальше? — Врач никак не мог отрешиться от сухого официального тона в разговоре, снять с лица маску каменного равнодушия. Это больше всего пугало Петра и сковывало. Он боялся произнести не то слово, которым можно все испортить окончательно. И вдруг неожиданно для себя выпалил:
— Николай Иванович! Здесь никого нет. Хотите, я на колени перед вами стану. Мне больше ничего не остается...
— Ну зачем же так? Вы взрослый человек, поймите меня. Не могу я идти на нарушение инструкции и закона.
— Закона никакого вы не нарушите, а инструкция что... Ведь бывают же исключения. Вспомните войну...
Врач вздернул брови, заерзал на стуле.
— А чем же исключителен тот курсант? Как его там?
— Рогозный, Григорий Яковлевич. Понимаете, не может он без машины. Он на гусеничном тракторе два года отработал после травмы и выдержал. Но на машине ему будет легче и морально и физически... У него пятеро ребятишек... Понимаете? Я ручаюсь за него...
Врач встал из-за стола, подошел к окну и, не поворачиваясь, спросил:
— А что вы так о нем печетесь?
— Он мой брат.
— Да? Родной?
— Нет, двоюродный.
— Не сказал бы... Да, как вас-то?
— Петр Павлович.
— Не верю я, Петр Павлович, что он вам двоюродный брат. Я бы сказал, что он родной... Дайте вашу руку. И успокойтесь.
Вот почему Гриша в моей городской квартире сказал: «Я Петру по гроб жизни должен...»
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Тревожно что-то на душе. Домочадцы спокойно спят в своих постелях. На дворе декабрь, а в окно стучит мелкий дождь, изъедает снег, выпавший еще в середине октября. К добру ли, к худу? Собственно, что тебе до того, человеку давно городскому? У тебя отдельный рабочий кабинет, оклад.
Жить без врагов не мыслишь и не чаешь. Друзьями богатеешь потому, что привечаешь их отнюдь не чаем, и сыт не чаем у друзей в дому... Начальство на тебя не во гневе. Живи себе...
Вот уж и светает за окном. Молодая мать ведет ребенка в садик, торопится. Мальчишка недоспал, еще не разбуркался, уросит. Мать со зла дарит ему щедрый подзатыльник. Ребенок споткнулся от тычка в шею, упал было на скользи, но мать поймала его за воротник и поставила вертикально... Ну и хватило бы ей злиться; сейчас бы в самую пору опомниться, устыдиться зла своего и загладить вину перед дитем — самой заплакать, а его приласкать. Жду и верю в это. Нет, она по-прежнему увлекает ребенка за собой, словно тяжелую обузу, и ругается по-современному, изысканно. Через открытую форточку мне все слышно.