— Ну, як що так, тоди друге дило. От вже правда так правда, що нехристи. Чего над дитями глузують? — это она о родителях Каниновой невесты.

Бабушка вышла во двор помогать Канину заводить в сарай лошадь и маскировать в снегу сани, а мама помогла невесте вылезть из шуб и еще каких-то одежд. И нам было не до сна: мы с интересом рассматривали на бархатном платье невесты сотню монет, медалей и разных других железок. Наутро Канин уехал еще затемно в другую деревню и, как потом мы узнали, удачно скрывался и третью ночь. После этого родители невесты должны были признать его своим зятем, не требуя больше калыма.

Казахи ездили в наш колхоз за опытом (в русских и украинских деревнях колхозы были созданы раньше). Новое врастало в жизнь бывших кочевников с трудностями, иногда происходили комичные истории. Старики до сих пор помнят первого председателя из Первого аула Шарипа Гульденова. Он начал изображать из себя большого начальника. Его просто не узнавали. Он купил себе объемистый портфель, ходил гордо и величественно, а портфель повсюду носил без всякой надобности. Над ним зло смеялись в ауле, любили подшутить и байдановцы. Если Гульденову надо было ехать в райцентр, он никогда не ездил прямой дорогой, а старался делать огромные крюки, чтобы проехать через несколько деревень на породистом жеребце и показать себя.

Едет он по Байдановке, сидит гордо, а сам глазами косит по сторонам: видят ли его? На коленях — портфель. Кто-нибудь из байдановских мужиков подойдет поближе к дороге, чтобы поговорить с ним, сделает серьезное лицо, картуз поднимет и спросит:

— Куда едем, товарищ Гульденов?

— Райсентр, — гордо отвечает он.

— А зачем в райцентр-то?

— На комперенсия...

— А без тебя-то она не пройдет разве? — уже язвит байдановец.

— Канешна, — невозмутимо отвечает Гульденов и едет дальше...

Вскоре председателем в ауле был избран другой человек, тоже из казахов. А Гульденов пошел работать рядовым и снова стал веселым и общительным человеком. А когда ему напоминали о его председательстве, он смущенно улыбался, качал головой и говорил: «Ай, нашальником быть трудно! Вот и я мал-мал промашка давал».

Часто ходили байдановские ребятишки к казахским ставить капканы на сусликов и зайцев, по ягоды, учились у казахских ребят верховой езде. У меня тоже был хороший друг. Звали его Ишимкой Смагуловым.

Это было зимой. До войны. Байдановцы, управившись с колхозными и домашними делами, сидели в хатах. В один из февральских дней у наших ворот послышался скрип полозьев и голоса. Во двор одна за другой стали въезжать пароконные и одноконные подводы. Отец выглянул в окно и быстро вышел во двор, где уже раздавались гомон и смех.

— Эй, Павло, принимай гостя!

— Добро пожаловать! — отвечал отец.

Вслед за отцом в хату стали входить люди в лохматых треухих шапках, с обледеневшими усами и бородами, Заходили по-свойски, весело. Это были казахи из соседнего аула. Вот знакомый нам Смагул. Он — высокий, чуть не до потолка. Из-под рук Смагула вынырнул коротыш Мукаш, бригадир тракторной бригады. Через открытую дверь видно, как Мукаш обивает в сенках снег со своих огромных пайпаков. Его в Байдановке любили особенно сильно — за веселость и непоседливый характер. Когда Мукаш приезжал в Байдановку на мельницу, они, встречаясь с отцом, почти всегда схватывались бороться под мужичий гомон. Может, сто, может, двести схваток было между ними за все годы, но все они заканчивались «ничьей». То ли отец не хотел видеть на лопатках Мукаша, то ли Мукаш щадил своего лучшего кунака.

Иногда Мукаш гадал байдановским девкам и женщинам на бобах, по руке. Знал он все тайны наши: какой парень какую девку любит, кто по ком страдает, какая баба мужика своего «загрызает», у кого можно барана сторговать по сходной цене, когда у кого свадьбы намечаются. Я видел, как однажды он гадал Нюрке Солодкиной, старой деве, с курносым и испорченным оспой лицом, женщине лет сорока. Она всегда заигрывала с мужчинами и говорила: «Ну найдите мне жениха, черт побери. Аль я совсем плоха или стара!» Мукаш (дело было на мельнице) взял руку Нюрки, посмотрел на ладонь и сказал:

— Нет тебе, Нюрка, никакой дорога, дома все время будешь сидеть. Старый баба будешь...

Вот этот Мукаш и Смагул вошли в нашу хату. Смагул сразу громко заговорил:

— Ай, Матрена, драстий! Как живем-можим?

— Та живем помаленьку. Пока живы-здоровы, — отвечает бабушка, а Смагул протягивает руку маме.

— Ай, Оксана, драстий! Как живем-можим?.. Хорошо? Ну, слава богу! Принимай гостей.

Мужчины заносят в сенки и в хату узлы. Женщины-казашки, маленькие и застенчивые, несмело произносят: «Драстий!» — и вопросительно смотрят на мужчин, ожидая распоряжений. А те разворачивают узлы и высвобождают из них ребятишек. Женщины разжигают в сенках огромный самовар. На улице разрубают баранью тушу, а наша мама гремит на плите двухведерным чугуном. В хату вошли все приехавшие, стало тесно. Смагул с Мукашем внесли свернутую в рулон кошму и раскатали ее по всему полу. Кто сидел на лавке и табуретках, тотчас же попадали на кошму, уселись, свернув ноги калачиком. Выяснилось, что они едут в Казахстан в гости к родственникам, а к нам их загнал неожиданно разыгравшийся буран.

Вдруг казахи громко засмеялись. Я увидел, что около двери суетился семилетний казашонок. Он почему-то падал на четвереньки, поднимался, делал несколько шагов и опять падал. Это Ишимка нашел в углу мои новые, неразношенные валенки и надел их. Когда он заметил, что смеются над ним, поставил валенки в угол и сел на свое место.

— Ой, Павло, смех, прам смех! — продолжая смеяться и крутить головой, заговорил Смагул. — Это мой бараншук, Ишимка. Он никогда не имел пимы... Ой, прам смех!..

— А в чем же вы его везете по такому холоду? — удивился отец.

— А мы его в кашма толкал, там тепло...

Отец покачал головой: мол, какой тут смех, если мальчишку везут босиком в такую даль; чего доброго, ноги отморозит. «А долго вы в Казахстане будете?» — спросил он Смагула. Тот ответил, что месяц-полтора, Отец подозвал меня и Ишимку к себе:

— Ну, хлопцы, вы познакомились? Вот и хорошо, что вы уже кунаки. А теперь, Ванюшка, слушай, что я скажу. Ишимка едет далеко-далеко. — Он кивнул на замерзшее окно, и мы глянули туда же. — Так вот, мороз-то большой, а Ишимка без пимов. У тебя две пары, старые и новые. Вот мы и отдадим новые пимы Ишимке на дорогу. Он погостит, привезет их обратно. А ты, сынок, дома и в старых походишь месяц. Согласен?

Я кивнул головой. Ишимка еще плохо говорил по-русски, но по его глазам было видно, что он понял, о чем идет речь. Он подбежал к своему отцу, радостно залопотал по-своему, показывая на меня и валенки. Казахи сразу оживились, заговорили, кто по-русски, кто по-казахски.

— Ай, Павло, ты прам хороший человек, выручал Ишимку! Ай, спасиба, спасиба!

Утром гости собрались выезжать. Смагул подвел ко мне Ишимку, обутого в мои валенки, и что-то шепнул ему. Тогда Ишимка взял мою руку и крепко пожал ее. Смагул тоже пожал мне руку, погладил по голове и сказал: «Бывай, Ванюша! Назад приедем, полный пимы подарка привезем».

Через месяц казахи снова заехали к нам, но уже не стали ночевать, а только на несколько минут зашли в хату. Вошел и Ишимка. На нем были надеты новые белые валенки, а мои, черные, вставленные голяшками один в другой, он держал в руках. Подошел, протянул их мне: мол, держи крепче, и сильно дернул. К моим ногам посыпались конфеты в разноцветных бумажках. Столько конфет я никогда не видел! Ишимка улыбался, наблюдая за мной раскосыми черными глазами. Он говорил: «Бери, бери! Все тебе...»

Позднее Ишимка стал ездить в Байдановку за водой. Мы часто встречались у колодца и вместе наливали бочку. У него был завидный кнут. Я брал его, вертел в руках, пробовал щелкать им. Ишимка заметил, что кнут мне понравился, и через несколько дней привез мне другой, еще получше. Он был сплетен из множества тоненьких сыромятных ремешков, украшенных пышными кистями и медными колечками, А кнутовище было из красного дерева. Кнут для меня сделал по просьбе Ишимки его дедушка. После этого каждый раз, когда Ишимка приезжал за водой, я рвал у себя на огороде морковь и лук, которые очень любили казахи, а сами никогда не садили, и передавал их Ишимкиному деду.