Странно: понял я это после аварии на одной из причерноморских дорог, когда вдвоем с таксистом, известным автогонщиком, щадя другую машину, мы по всем правилам врезались в бетонный столб и повисли над морем на одном колесе...
Правда, самолеты все-таки — статья особая.
Потому что многое хранит нас на земле — инстинкт, чувство тревоги и утроенные опасностью наши сообразительность и ловкость. Я могу накрепко вцепиться в сиденье и вовремя упереться ногами; я смогу выплыть, если вдруг повезет... А входя в самолет, все возможности своего психофизического «я» ты как бы оставляешь на земле, и среди провожающих остаются и предназначенный тебе Добрый Случай, и почти всегда рядом с ним остается твой Шанс...
Конечно, самолеты должны лететь... Но что меня сегодня ждет?
И вот сижу я, притихший, а боги словно бы спорят обо мне над моей головой. И, твердо полагаясь на них, все-таки я пожалел себя еще и про запас, на всякий, так сказать, случай, но долго жалеть — это очень трудно, даже если ты жалеешь себя самого, и тогда я сказал себе: «Ну, ну, не скисай! Ладно, парень, не такой уж ты и несчастный!..»
Мне вспомнился рассказ летчика о том, как в Братске не пустили в самолет самую малость подвыпившего человека, как вместо него полетел другой...
Тому парню из Братска сейчас, пожалуй, немножко похуже. Ведь для того это какая большая обида... Начнет доказывать, что он прав, и раскричится в милиции. Или потом напьется уж обязательно и будет размазывать по лицу пьяные слезы: в самом деле, за что?
Это ведь смотря на какой характер, а то обиды и на полжизни хватит, и на всю жизнь.
Интересно, знал ли начальник дороги, у которого могут срезать лимиты, каким образом для него выгадали место? Сказал ли он: «Вы поосторожней там, вы помягче с тем человеком — я потом прослежу...»? И вспомнит ли его, когда, отстояв свои лимиты, он выйдет из министерства, вздохнет полной грудью и чуточку постоит, глядя на суету и мельтешенье вокруг?...
А дежурная — вспомнит ли она вечером этого парня?.. Пожалеет ли его? И — шепотом — извинится ли перед ним? И вспомнит ли его милиционер, скажет ли другу: «Ты знаешь, как-то сегодня нехорошо получилось...»?
Вечер за окном уже начинал синеть, снег теперь не блестел ослепительно, а стал серым и подернулся дымкой, и по черной бетонной полосе маленький «газик» прокатился уже с огнями.
Вылетел ли из Москвы мой самолет, тот самый, на который я хочу сесть ночью?
Первым делом я подошел к справочному, и там была уже другая девушка, тоже совсем молодая и очень милая, и она сказала мне, что вылетной из Москвы пока нет.
Я снова потолкался по аэровокзалу. Дневные полеты, видно, уже закончились, и он теперь обезлюдел и затих.
Снова поднявшись наверх, я сел теперь в холле спиной к ресторану, глядя в такое же, как и там — от пола до потолка, — двойное окно. Толстые стекла совсем уже потемнели, в них двоились рыжие плафоны, а за ними замерзал уже совсем густой зимний вечер, простроченный цепочкой убегающих вдаль фонарей.
Сначала из города пришел автобус, потом на площади развернулась легковая машина, на обе стороны ее крыльями распахнулись и беззвучно потом захлопнулись дверцы, и на лобовом стекле сбоку светлячком зажегся зеленый огонек.
Сейчас можно спуститься вниз, сесть в такси и поехать к другу, к тому, у которого есть телефон. Снять башмаки, и на толстом ковре вытянуть ноги под низким столиком, и выпить чашечку-другую крепкого кофе. И мне надо будет только руку протянуть, чтобы позвонить в аэропорт, а потом мы включим телевизор и посмотрим хоккей, этот матч нельзя не посмотреть, а потом позвонят, что выезжает такси...
Можно спуститься вниз и поехать — это мы всегда выбираем, так легче ждать, и жить так легче и проще всегда.
Интересно, почему мы не очень-то любим оставаться наедине с собой?.. Что — такие уж мы сами для себя неинтересные собеседники?.. Или нам, знающим о жизни нечто большее, чем хватило бы для того, чтобы просто жить, знающим не только то, что нам полезно, но и другое — то, что нам и знать не надо бы, неужели нам просто-напросто нечего сказать себе же? Или нам и подумать-то особенно не о чем?
Вроде бы нет...
У меня в последнее время как раз одно за другим неважные пошли дела, я стал задумываться... Все чаще я ловил себя на том, что раньше, например, я всегда был убежден: будет лучше, будет интереснее, то есть как бы это объяснить?.. Ну, предположим, если раньше я ловил довольно большую рыбу, то после, когда проходила радость, я обязательно думал: «Это что, я потом поймаю еще бо́льшую!» Я всегда в это верил. А теперь мне вдруг начало казаться, что бо́льшей-то как раз и не будет. Что самую большую свою рыбу я уже поймал — и, может быть, уже давно...
Или вот — я всегда помнил места, в которых мне было хорошо. Цветущий сиреневым озерный камыш на Южном Урале... Ржавые болота Карелии, низкий над ними туман, и стремительный из этого тумана гусиный лет, и резкий посвист упругих крыльев... И журавлиный крик над утренней изморосью кубанского бабьего лета.
Мне всегда казалось, что когда-нибудь я обязательно вернусь в эти места и мне там будет так же хорошо, как хорошо было несколько лет назад; но вот однажды я вдруг понял, что все эти места — уже в прошлом, и встреча с ними, и разлука были последние, — вот что я стал понимать, и еще многое-многое другое...
Неужели тридцать три — это перевал, откуда уже невозможно обманываться насчет многих из тех вершин, которые еще так ослепительно сияли для тебя всего лишь три-четыре года назад?..
Глухая ночь темнела за окном. Я спустился вниз и снова подошел к справочному бюро.
— Сегодня еще будет рейс из Братска в Москву?
Девушка удивилась так, словно я спросил ее о чем-то заведомо ясном.
— Это еще почему? — Она скосила глаза и странно прищурилась, будто прислушиваясь сейчас к своему голосу.
— А когда?
— Что — когда?..
— Когда из Братска в Москву полетит очередной самолет?
Она отложила книжку и пододвинула к себе справочник. Она листала его и улыбалась чему-то, и из глаз у нее никак не уходила веселая и чуть хитрая доброта.
— Семь сорок Москвы по всем нечетным дням недели, включая субботу.
Я немножко подумал, переваривая.
— Значит, завтра он не улетит?
— Сегодня у нас среда... Нет, завтра — нет!
— Жаль парня, — сказал я.
Она спросила:
— Что такое консоме?
— По-моему, суп... Во всяком случае, что-то жидкое.
Она дернула плечиком:
— Я думаю — жидкое, если она его облила...
— Наверное, он заслужил?
— Как раз нет!
Герои у нас с ней были явно разные.
— А как вылетное из Москвы?
— Вылетного пока нет, но я думаю, что он вылетел.
— Отчего бы ему и правда не вылететь?
— Вот именно! — И она улыбнулась.
Да, этому парню из Братска крепко не повезло...
А вдруг ему тоже, как мне, например, надо появиться никак не позже самого раннего утра завтра — в четверг? Думаю, что его об этом не спросили, перед тем как увести с поля.
Теперь впереди у него еще почти двое суток. Интересно, как он вернулся домой?
А вдруг он не из самого Братска? Вдруг это какой-нибудь незадачливый дедок из дальнего сибирского села?..
Кто бы он ни был, ему здорово не повезло...
На втором этаже я снова опускаюсь в низкое кресло напротив окна, выходящего на пустынную сейчас площадь перед зданием вокзала.
Неподалеку от меня, запрокинувшись на спинке, надвинув на глаза шапку со звездой, спит молоденький солдат. Приткнувшись головами друг к другу и одинаково держа на коленях сумочки, обе, словно матрешки, в ярких платках, тихонько дремлют девчата. Положив на клюку обе ладони, а на них подбородок, смотрит куда-то перед собой усатый старик в пенсне.
Справа от меня, в углу под фикусом, разбросалась в кресле девчушка лет четырех, а над ней замер торжественно-влюбленный профиль ее молоденькой мамы... Она смотрит и смотрит со счастливой улыбкой — будто бы девчушка, проснувшись, первым делом должна обязательно увидеть счастливую эту мамину улыбку.