— А я подарков никаких ни Вике твоей, ни детишечкам не успела приготовить...

— Ничего, спасибо.

— Где-ко ты, спросят детишечки, был? У каких таких добрых людей, что без подарков они тебя из тайги отпустили?..

Старики заметно пригорюнились, голоса их еле сдерживали готовую прорваться обиду, и Котельникову было жаль их, и жаль было уезжать, но вместе с тем так хотелось домой, что начни его тут удерживать — казалось, встал бы, ушел пешком...

— Надо, бабушка, ехать. Савелий Константинович, надо!

— Тогда давай, баушка, и Андреича корми, — решил дед. Хотел было сказать еще что-то, но потом только приподнял над столом крупную ладонь. — Эх, право!

Матюша во время разговора как бы между прочим все пододвигал к бабушке пустой стакан, все глазами заискивал и, когда она сходила за дверь, вернулась с небольшим бидончиком, налила, сказал свойски:

— Да ты, теть Маня, поставь тут...

— Хитрущий какой! Человека повезешь.

— Все, Матвей, — строго сказал дед. — Тебе хватит.

— Точно знаешь?

Дед прищурился:

— Однако, точно.

— Счастливый ты, Константиныч, человек... Эх, мне ба!

— Меру знать?

— Вроде того что...

— Учись давай.

— А я так думаю: поздно!

Пока Котельников складывал вещи, бабушка и раз и другой сходила в кладовку, сунула ему в рюкзак сперва холщовый мешочек, сытно пахнущий сухими маслятами, потом связку вяленой рыбы.

— Куда, Андреич, банку с вареньем определишь? В мешок свой или так лучше, в лодке поставишь, чтобы видно, да не разбить?..

— Не надо, бабушка!

— Про что другое не говорю, а тут я получше тебя знаю, — выговаривала Марья Даниловна. И вскинулась: — Да не прячь вторую-то свитру, не прячь — все, что есть, на себя сдевай!

Дед в это время принаряживал Матюшу. Одолжил ему заношенный овчинный полушубок, который тот надел поверх подростковой своей «болоньи», дал старый, с галошей из автомобильной камеры валенок, такой громадный, что Матюша натянул его прямо на лакированную туфлю.

— Это да! — Оглядывая себя, Матюша туда и сюда водил утиным своим, расплющенным на кончике носом. — Теперь хоть в Антрактиду.

Он уже сидел на моторе, а Котельников стоял с шестом на середине лодки, отталкивался, когда дед что-то вспомнил:

— Погоди, Андреич, попридержись-ка!

Быстро пошел в избу, вернулся с небольшим медным колокольцем. Старинный этот колоколец Котельников позавчера выцыганил у деда, решил коллекцию собирать.

— Цацку-то свою позабыл!

Он сунул колоколец в карман монтажной своей телогрейки, сильно налег на шест.

— Ты-ко приезжай, не забывай нас, Андреич! — и бабушка понесла к глазам край платка.

Лодка уже проходила слив, слегка покачивалась на ломких волнах, а Котельников, сидевший к носу спиной, все смотрел на сизый от изморози берег, где стояли старики, иногда приподнимал руку, помахивал в ответ, вытягивал, чтобы не дуло, концы воротника, поправлял на шее толстый бельгийский свитер, шапку покрепче нахлобучивал, стягивал на ногах полы старой телогрейки, которую дала ему бабушка, чтобы теплее сидеть, и ему было сейчас уютно, и было хорошо поглядывать и на Матюшу, который всякий раз подмигивал ему — плывем, мол! — и на рыжую его собаку, свернувшуюся под тем сиденьем, где лежала старая Матюшина гармошка, и на быстро скользящие по обеим сторонам поросшие тальником берега с отлетающими назад громадными осокорями, и на те нависшие над дедовой избою покатые, с залысинами посреди пихтача холмы, которые становились все ниже, ниже...

Он представил, как в этот совсем еще ранний час тепло и полусонно у него дома, на Авдеевской, и ему поскорее захотелось в это пахнущее Викиной кожей и детскими макушками тепло, ему показалось опять, что дороже этого тепла и важнее нет ничего на свете, и он вытягивал шею, глядя на оставленный берег, приподнимал над головою ладонь...

Впервые с год назад привез его к старикам Уздеев, хорошо знавший все таежные деревеньки вокруг Сталегорска. С тех пор Котельников приезжал к ним и весною и летом, и вот, гляди-ка, уже провожают его совсем как родного... Хорошо здесь!

День брал свое, на душе у Котельникова окончательно посветлело, о горьком он больше не вспоминал, ни о чем не волновался, все ему нравилось, и даже о травме своей он вдруг подумал: а что?.. В каком-то смысле это даже хорошо, что она как будто сдвинула его с однообразной, в общем-то, и временами, если вдуматься, до чертиков скучной точки... Жил в Сибири, а что он до этого знал? Заваленный чертежами свой кабинет; продутые сквозняками монтажные площадки; душно пахнущие подсыхающими кирзовыми сапогами тесные тепляки; инструменталку, которую прорабы называли «офицерским собранием», потому что сбегались тут иногда наскорях обмыть удачный подъем или другое в этом же плане событие; прокуренный зал для оперативок у генподрядчика; иногда ресторан «Сибирь» — с Викой или без Вики; иногда — вечер в кругу друзей... Все.

Он и не подозревал, что где-то рядом есть совсем другой мир — с вековою тайгою, с грозными перекатами, с неторопливым сибирским говором, с клекотом лодочных моторов, с неожиданными попутчиками, с какими-нибудь сумасшедшими, вполнеба закатами, с посвистом птичьих крыльев и еще с чем-то, что от всего этого рождается у тебя в душе и заставляет ее непонятно отчего тонко щемить. Очень странный сперва для Котельникова и такой родной теперь ему мир!

Подумалось, как летит время: вот и кончится скоро пенсионный, определенный врачебной комиссией год, и все у него будет нормально, опять пойдет на работу к себе в управление или, если захочет, перейдет в институт, к Растихину, а в выходные дни будет забирать ребятишек, Вику, и — на волю, в тайгу! Нет, хорошо, хорошо!..

Матюша что-то крикнул собаке, и она поднялась, перелезла через скамейку рядом с Котельниковым и стала, навострив уши, в самом носу. Хозяин крикнул еще что-то, но за мотором не было слышно, и тогда он выключил его, в наступившей тишине приказал:

— Рюдзак!

Собака кинулась обратно, схватила зубами лежавший под сиденьем большой мешок Котельникова и, приседая и мучаясь, стала дергать его поближе к носу лодки.

Котельников придержал его:

— Там у меня варенье, дядь Матюша!

— Фу! — громко дохнул Матюша.

И рыжая собака ткнула мордой в мешок, словно хотела подвинуть его на место.

— Молодец она у тебя...

— А это всегда перед перекатом... Крикну — она бежит в нос. Все корме легче, осадка меньше. Умная!.. Слышь, Андреич, все понимает!

Собака глядела на Котельникова грустными, навыкате глазами.

— Как ее, дядя Матюша?

— А Тайга, как же еще!

И дернул за шнур.

Котельников посмотрел на часы. Шел десятый, но на реке было по-прежнему сумрачно, и, приглядевшись, он даже сквозь клекот мотора ощутил, какая вокруг замерла тишина.

Слева теперь тянулись отвесные скалы с чахлыми, уже облетевшими березками да кривыми сосенками кое-где на каменных уступах, а низкий берег направо покрывал пихтач, черным сплошняком уходящий к подножию одна над одной теснившихся сопок. Небо висело безоблачное, но такое однотонно хмурое, такое пустое...

Откуда-то из этой высокой пустоты прилетела одинокая снежинка, упала Котельникову на руку, и он долго смотрел, как медленно, словно нехотя, она тает.

За высоким берегом, на котором стояла крошечная деревушка Глинка, впервые помело острым холодом, а потом, когда из устья Терси они выскочили в Томь, сильно стегануло колючим ветром, задуло беспрерывно, и уже через минуту от того зыбкого тепла, которое до сих пор окружало Котельникова, не осталось и следа.

Матюша горбился, все ниже клонил голову, выставляя против ветра вылинявший верх старого треуха, скрюченными пальцами вытирал слезы, и, когда сбоку уже потянулся пустынный галечник с первыми ткнувшимися в него лодками, он круто повернул к правому берегу, к тому пригорку, на котором стоял знаменитый «Голубой Дунай». Преданно глядя на Котельникова, разом растянул толстые и длинные свои губы, нарочно выкатил глаза и головой качнул: и не хотел бы, да надо — вот, мол, какое дело!