Однажды рано утром он позвонил из дома: «Хватит спать, приходи-ка, у меня радость — приехал Петр!»

Как-то потом, уже не раз и не два размышляя об одном и том же, Котельников подумал, что, кроме всего прочего, Смирнов сам, может быть, того не сознавая, пригласил его, чтобы показать старому своему товарищу: вот, мол, тот самый парень, которого недавно я спас. Это он уже успел хорошо усвоить, Котельников: спасение его было удачей Смирнова — крупной, несмотря на легкую его руку, удачей... И в этом-то, в общем, не было ничего предосудительного, если ему хотелось посидеть в компании двух людей, которые оба обязаны ему были жизнью.

Думал Котельников и о другом: встреча эта, могло быть так, понадобилась Глебу, чтобы поднять свой авторитет в глазах Котельникова, — Глебу надо Выло, чтобы Котельников верил ему безгранично, это входило в комплекс тех не совсем обычных средств, которыми боролся теперь Смирнов за его, Котельникова, полное выздоровление...

О чем говорить, он простил бы Глебу и обычное тщеславие. И ничего страшного, если его присутствие было запланировано из соображений чисто практических. И все-таки он готов поклясться, что ничего похожего не было, что у Смирнова он тогда сидел на правах друга — так он тогда это все почувствовал.

Жена Смирнова уже ушла на работу, в садик увела сыновей, и мужчины остались в доме одни. Втроем они сидели за небольшим празднично накрытым столом, который жался к громадному, занимавшему добрую половину зала старому роялю. «Летный состав» разместился на диване, а Котельников устроился в удобном кресле напротив.

— Ты правильно пойми, нам рядом надо быть, — рокотал Глеб, разливая по рюмкам фирменную свою самодельную настойку. — Мы ведь русские люди, мы сейчас с Петром начнем обниматься.

Петр, совершенно седой, маленький и очень худой, как будто с застарелой язвою человек, в новеньком, с орденскими планками аэрофлотовском костюме, снизу вверх влюбленно глядел на Глеба, и глаза у него влажно поблескивали.

Вылили за встречу, и тут он откровенно, по-мальчишечьи всхлипнул и пятернею вытер глаза.

— Чего нам, дружище, плакать? — засмеялся Глеб. — Мы с тобой нынче должны радоваться!

Вспомнили, как в концлагерь приезжал Власов, вербовал в добровольческую армию. С ним был портной, и с нескольких, на которых указал адъютант, заключенных сняли мерку, а через несколько дней им привезли ладно сшитую офицерскую форму, — они должны были носить ее, так сказать, для наглядной агитации.

— Помнишь, Петр, меня в этой форме?.. Гвардейцев отобрали, как в императорский полк. Усы велели отпустить... даже подкормили.

— Очень она тебе шла. Как у нас раньше в деревне говорили: л и ч и л а.

Смирнов нахмурился нарочно озабоченно:

— Не продешевил я тогда, что отказался?..

И с такою это было сказано будто бы доверительною интонацией, что все трое они долго смеялись: а в самом деле, не прогадал ли?

Вот такой это был человек, Глеб Смирнов, его нельзя было не любить, и теперь, когда Котельников лежал без сна в темноте, глядя в едва различимый потолок старой избы, он вдруг подумал: а может быть, это ты сам так действительно любишь Глеба, что невольно думаешь, будто и Вика для него готова на все? Откуда, послушай, ты это взял? Пусть Смирнов прекрасно знал, что в тот вечер тебя уже не должно быть дома. Но разве такого не могло в самом деле случиться: ехал человек мимо, в окнах кабинета увидел свет и подумал — а вдруг Котельников дома? Или в том случае он не смутился бы, не с той, кольнувшей Котельникова фразы начал разговор?

Хорошо, а давай по-другому: ведь то, что он так, без всяких, сказал — это, может быть, главное доказательство его искренности. Потому что не такой Смирнов человек, чтобы так вот, запросто растеряться, и опыт у него в таких делах, слава богу, немалый... Или как раз это и смущает тебя больше всего — его опыт?

Жена у Смирнова была немка, и, когда он однажды заметил, что Котельников подавил в себе желание о чем-то спросить его, сам сказал: «Ты небось, дружище, подумаешь: как же так? Воевал с ними, воевал, и вот — на тебе! Но в том и дело, что немцев я знаю лучше, чем кто-нибудь другой, и кто, как не я, должен был им простить?.. К тому же она из наших ведь, из поволжских, а они из-за своих соплеменников тоже знаешь как настрадались? Это раз. А во-вторых, скажу тебе, они ведь прекрасные матери и прекрасные жены... Думаешь, Ванда мне устроит скандал, если узнает, что я куда-то с кем-то пошел? Она этого просто не заметит».

Сам Котельников был, вероятно, однолюб, и к таким обезоруживающим рассуждениям жизнь его просто не успела подготовить. Или, выходит, нынче-то и начала потихоньку?

«Скорая» в этом смысле, — откровенничал Глеб, — очень удобная штука. Шофер тебя высадил, поехал дальше, а через часик вернется или будет ждать тебя на углу...»

Предположим, Глеб увидел свет в окнах кабинета, но почему, высадив его, машина и в тот раз тут же ушла?

Выпили бы с Викой чаю? Посидели бы, поговорили о Котельникове?

Когда они оставались втроем, упрекнуть Вику было не в чем, она вела себя так, что любой бы сказал: эта женщина знает цену мужским отношениям. Но то, что друг к другу Вика и Глеб относились с явной симпатией, было фактом не только для Котельникова, — даже хладнокровная Ванда, на которую Смирнов возлагал такие надежды, как-то, когда они в компании рассаживались, сказала, показалось Котельникову, нарочито заботливо: «Моего Глеба и Викторию давайте посадим рядом, я знаю, им будет приятно...»

Конечно, у Вики есть все основания симпатизировать Глебу, и, хотя она всегда умела вовремя отступить на задний план, у них со Смирновым была одна объединявшая их общая цель... В том-то и дело, что цель эта — твое спасение, Котельников, и как это низко с твоей стороны — подозревать!

Однако, почти взмолился он, поймите и меня, давайте-ка будем реалистами: если эта жадная и темная штука во мне возникла и от нее никуда не деться, теперь-то я знаю это слишком хорошо, значит, мне нужно время, чтобы себя преодолеть, чтобы все расставить по местам, чтобы не ошибиться, чтобы все решить верно, а пока это смутное только во мне, — разве хоть единым поступком, словом, взглядом я кого-либо из вас двоих упрекнул, скорее наоборот: сколько раз, лишь бы доказать, что вам верю, я сам придумывал причину без меня, потом, когда уеду опять, вам увидеться, хотя знали бы, чего это стоит, когда в таком, как это, деле, решаешь: достоинство прежде всего, и только — достоинство!

В который уже раз он то медленно брел, а то торопливо бежал по этому до каждой крошечной мелочи изученному кругу обычных размышлений, но стены и в самом деле были глухи и гладки, и не с чего было начать ломать, не за что было зацепиться, чтобы попробовать выскочить.

Иногда ему казалось, что так, оставляя все втайне, только у себя на душе, он все дальше и дальше уходит и от Смирнова, и от Вики, и вообще от всех, всех людей, и все-таки знал наверняка, что будет себе это твердить всегда: прежде всего остального — достоинство!

...Неслышно пронесся к большому и темному лесу крошечный «кукурузник», над макушками стал снижаться, и, позабыв обо всем на свете, стараясь позабыть, Котельников бросился за маленьким самолетом...

4

Рано утром, едва рассвело, на той же ноте, на которой накануне затих, тоненько возник вдалеке комариный звон лодочного мотора...

В печи пока не гудело, а только тихонько потрескивало, выстывшая за ночь изба еще стерегла каждый наружный звук, и все трое, настраивая слух, замерли, потом дед первый оборвал тишину:

— Однако, Матюша Хряпин...

Марья Даниловна тут же ревниво откликнулась:

— Откуда знашь?

— А вот потом, баушка, увидишь.

О лодке тут же словно забыли, продолжали справлять свои утренние дела, но Котельникову было видно, что старики жили ожиданием, — казалось, и на улицу они выходили теперь только затем, чтобы получше прислушаться. Иногда они переговаривались, и тогда в голосе Марьи Даниловны была неуверенность, зато в дедовом слышалось торжество.