— Километров сто отмахать придется, тут и привычному да умелому не так просто, — говорил Иван Яковлевич уже серьезно. — А дорога — увидишь сам. Это — еще цветочки...
Мы ехали обочиной лесной топи, под ногами лошадей ломался ледок, глухо чавкала под ними загустевшая грязь. Линейка наша сильно кренилась, и Ивану Яковлевичу пришлось привстать на подножке, отклоняясь вправо, а я теперь лежал на спине, широко раскинутыми руками судорожно хватаясь за подстилку из сена, и ноги мои беспомощно висели над размытым краем болота.
А потом наши акробатические номера стали сложней. То друг мой спрыгивал на ходу, а я торопливо переваливался на его край, то я плюхался на обочину и, оскользаясь, бежал сзади, а он, вытягиваясь поперек линейки, отчаянно балансировал один.
Утро было студеное, но мы замечали это лишь тогда, когда выезжали на горб очередного холма и на минуту останавливались. Все остальное время мерзнуть нам было некогда.
Зато какая открывалась красота, когда с гор, где на северных склонах уже лежал снег, мы оглядывались вниз, на подернутые голубою дымкой долины!..
В тихой радости я только покачивал головой. Иван Яковлевич, который давно уже приглашал меня посмотреть родные ему предгорья, нарочно сдерживался:
— Это еще что. Погоди, я тебя на Батарею привезу, вот тогда скажешь!
Я оставался на месте, зачарованно вглядываясь то в подсвеченные утренним солнцем алые макушки далеких снежников, то в сине-зеленые, с рыжими пятнами цвета холмов, которые оставались внизу. А друг мой незаметно отходил от меня, уже ковырял носком кирзового сапога стылую землю, наклонялся, выбирая картофелину, придавливал ее пальцами, покачивал головой, торопливо шел дальше. Иногда он отбирал у меня бинокль, и тогда я видел, что смотрит он не на снеговые пики на горизонте — смотрит на соседний пригорок, где по коричневатой стерне бредет еле заметная отсюда отара.
К обеду мы побывали и в отарах, и в пустующих днем овчарнях, около которых неистовым лаем встречали нас сидящие на цепи волкодавы.
Я уже посматривал на рюкзак, в котором лежала еда. Иван Яковлевич, перехвативший мой взгляд, подмигнул:
— Сейчас к одному месту подъедем — там...
Линейка скатилась в неглубокую седловину, потом по краю ее лошади снова потянули нас вверх.
Дороги здесь не было, под линейкой тихо шуршала пожухлая степная трава.
Я увидел впереди край горы, уходящей вниз очень круто, невольно привстал, но Иван Яковлевич уже натянул вожжи.
— Говорят, в турецкую войну тут стояли русские пушки. Оттого и название пошло: Батарея.
Я подошел к краю холма и замер. Глубоко внизу лежала ярко освещенная солнцем просторная котловина. Прожилками посреди темно-рыжей степи тонко голубели вилюшки крошечной отсюда реки. Над зеленоватыми низинами еще курился туман, за серыми взлобками прятались сизые тени. Далеко впереди льдисто серебрился вытянутый овал озера. За ним снова поднимались холмы, на плоских их вершинах густела синяя кромка, а над нею вставали под ясным небом молочно-белые пики снеговых гор. Горы эти тянулись четким полукругом, они как будто замыкали обширную котловину, и слева и справа обрезанную крутыми обрывами далеких холмов.
Мы смотрели и смотрели не отрываясь.
Было недалеко за полдень. Наступил тот короткий глубокой осенью час, когда ненадолго снова побеждает теплынь. В воздухе как будто чувствовалось легкое дрожание марева, однако дымки не было видно. Небо оставалось по-осеннему высоким, четко виднелась даль, и тишина вокруг стояла тоже совершенно особая, такая, что даже тоненький скрип линейки, которую слегка подвигали изредка переступавшие позади нас лошади, отчего-то казался грустным.
— Другой раз допекут, расстроишься, — негромко заговорил Иван Яковлевич. — А посидишь на этом взгорке, притихнешь, и все — как рукой...
Мне показалось, что где-то далеко послышался слабый журавлиный крик. Я прислушался, еще не оглядываясь, а друг мой сказал:
— Поздненько они... вон смотри!
Птицы летели слева от нас, с востока. Яснее стали их голоса, как всегда трогательные своею как будто осознанною печалью, а потом они раздались совсем громко, и слышалось в них что-то необычное, каждый звук был словно не курлыканье, а тревожный вскрик.
И порядок, в котором они летели, тоже казался странным. Как будто не было обычного треугольника, внутри стаи журавли кружили и перелетали с места на место.
Я обернулся к своему другу:
— Что там... Может, их коршун бьет?..
Иван Яковлевич напряженно глядел из-под руки.
Птицы были уже совсем близко. Теперь они растягивались в треугольник и кричали потише прежнего, как вдруг я увидел: один журавль словно бы выпал из стаи, опять нарушая ее порядок. Заваливаясь набок, он косо уходил вниз, и в судорожном махе его крыльев было что-то беспомощное.
И в тот же миг журавлиный строй снова сломался. Несколько птиц, летевших в конце стаи, бросились вниз, обогнали отставшего журавля, подлетели под него с разных сторон. Взмахи их серых крыл стали резче, здесь, на земле, отчетливо послышался их тугой шелестящий посвист, и мне показалось, легкой волной сюда донесся и поколебленный холодок высоты, и слабое живое тепло разогретых полетом перьев.
Журавли снова курлыкали громко и как будто торопливо, и я готов был поклясться, что голоса их различимы, и что в тревожном хоре вверху можно уловить и обреченный вскрик отставшего, и клики остальных — они подбадривали, они напоминали о надежде, они обещали помощь...
Не знаю, поддерживал ли ослабевшую птицу поток воздуха снизу или ее подталкивало вверх касание крыл, но она уже как будто приподнялась поближе к остальным. А журавли все перестраивались на лету, и задние вновь ныряли вниз, сменяя уставших, а те взмывали вверх, пристраиваясь в конце стаи. И только передний журавль да еще несколько птиц, летевших сразу за ним, махали крыльями по-прежнему неторопливо, все так же оставаясь на своих местах, все так же указывая путь всему косяку.
Мы все стояли, глядя им вслед, и тревожные голоса птиц становились все тише, они улетали дальше и дальше, унося ослабевшего в нелегком странствии спутника.
Иван Яковлевич, все не убиравший от глаз козырек ладони, сказал, как будто сочувствуя:
— Полетели-то как! То обычно туда, еще дальше в горы идут, а эти прямиком к морю... Спешат!
Курлыканья уже не было слышно, только видно было, что птицы все еще перестраиваются, все еще кружат внутри стаи.
— А может, он все болел, да все никак не мог поправиться? — сказал Иван Яковлевич, и глаза у него потеплели. — А они все ждали его, все дальнюю дорогу откладывали... Оттого и поздно!
Мы опять глядели вслед птицам.
Не упадет ли ослабевший журавль?.. Не покинет ли его стая? Удастся ли им всем благополучно долететь до жарких стран, переждать холодную зиму и снова вернуться на свою родину? Как знать!..
...В станицу мы возвращались поздно вечером.
Снова резко похолодало. С гор потягивало острым холодком.
Иван Яковлевич, опять натянувший на кепку синий шерстяной башлык, что-то негромко напевал. Я прятал лицо под капюшоном куртки.
Впереди уже видны были красные огоньки, причудливо разбросанные на темных холмах.
А мне в который раз уже вспоминалась журавлиная стая, и сердце вдруг защемило, и я будто почувствовал какую вину. Я подумал о своих друзьях... подумал о других людях... Все ли я всегда делал, чтобы кого-то из них поддержать? Может быть, кого-то спасти?
И друг мой думал, верно, о том же. Он перестал петь и как будто сам себе негромко сказал:
— Подумать... птицы!
И вздохнул.
ЦЫГАНСКИЙ ОТПУСК
1
В ясный полдень над осенней станицею чутко замерла тишина, и временами казалось, будто оттого и срываются, оттого и падают листья, что поодаль коротко и чисто бьет по наковальне негромкий молот: д-динь! Дли-н-нь!
Голосистый звон упруго отскакивал от пригретой неслышным солнцем земли, легко взлетал над сквозившими садами, стремительно уносился выше обступивших неширокую долину крутых гор и там истончался и пропадал совсем где-то в сверкающем тихой голубизной высоком небе...