Часть вторая

1

В тот день Наталья Свиридова пришла домой впервые за последнюю неделю еще засветло.

Ее встретила Григорьевна, пожилая и тучная, но расторопная женщина, одинокая и несчастливая в прошлом; она уже пятый год вела домашнее хозяйство Свиридовой, крепко привязалась к племяннице и полюбила ее.

— Пришла... — с грубоватой лаской, почти басом сказала она, сложив руки на высоком и тугом животе.

Григорьевна сильно косила на оба глаза, и потому всегда казалось, что она сердито смотрит куда-то мимо собеседника.

— Вон, руки-ноги дрожат, ухайдакалась до чего, — ворчала она. — Оставь шаровары-то здесь — глины на них пуд... Как все равно и дома у тебя не стало... Ноги сначала вымой — вон таз-то с водой... Право, не жилось в районе-то... Тут мыло-то, у таза; вон с правой стороны. Да не вставай на голый-то пол, на полотенце вставай!.. Скушно ей, видите ли, бумажки было писать. Вот здесь весело! В углу шлепанцы-то. Погоди надевать халат-то: волосы сперва промой!

Пока Свиридова выбирала из волос шпильки, Григорьевна прибрала в комнате, взяла на левую руку халат, свежее полотенце и встала между косяками двери — лицом в кухню, как бы говоря: «Ну погляди, как хорошо сделала я, чтобы тебе было приятно».

На горячей плите дымился чайник, грелась, закрытая сковородка; на залавке в ведре воды стыла кринка молока, в тарелке краснели свежие ягоды. Холодное молоко с ягодами — любимое блюдо Натальи Захаровны, и Григорьевна нарочно поставила ягоды на виду, чтобы порадовать ее. Но Свиридова ничего не замечала.

Григорьевна обиженно поджала губы и сердито уставилась куда-то в угол кухни, однако она все время видела Наталью — ее осунувшееся лицо, заострившиеся углы плеч. И ей стало больно за Наташу.

— Черти связали меня с ней, окаянную старую дуру! Дрожишь из-за нее, как пес, день и ночь. Куда пошла по полу-то брызгать! — крикнула она. — Мыло на затылке, на спине синяк — господи, это что за человек?.. Давай полью чистой водой!..

Свиридова покорно подставила голову.

— Шея-то — как только и держится! Я говорю, как все одно нет им мужика-то. Довели прииск до точки, а теперь садись, Наталья Захаровна, управляй. В ушах-то протри... Вот оторвут башку где-нибудь в шахте — и следу не останется.

Григорьевна проводила Свиридову в столовую, быстро собрала обед и села напротив нее.

Григорьевна пыхтела и дулась, но Свиридова взяла ее руку и прижалась к ней горячей щекой.

— Наташенька, — вдруг загоревшись радостью любви, сказала не избалованная лаской Григорьевна, — уходи ты из этих директоров. Ты посмотри, что от тебя осталось? Ну, партейная. Так разве надо убиваться поэтому?

— Григорьевна, у нас хлеба нет... Завтра только в больницу и в столовые.

— Вот беда-то! — настороженно сказала Григорьевна.

— А у нас двенадцать тысяч едоков.

— Что же начальство-то смотрит?

— Так ведь начальство-то — я.

Свиридова приказала телефонистке центральной станции разыскать по телефону Усольцева и сообщить, где он.

Усольцев нашел Свиридову в управлении прииском.

Он долго ходил по кабинету молча, без нужды переставляя стулья, смял сукно на столе, разлил из графина воду.

— Усольцев, садитесь, — сказала Свиридова.

Но он все ходил, щелкая пальцами, улыбаясь и посвистывая.

Свиридова впервые видела его таким радостным.

— Усольцев...

— Да, товарищ директор, вы сегодня одержали победу, ни с чем не сравнимую. Мне сегодня хотелось расцеловать вас.

Лицо Свиридовой мгновенно вспыхнуло:

— Что-то вы расшалились сегодня. Вы сядете когда-нибудь?

— Наталья Захаровна! Жизнь-то, жизнь-то как хороша!

— Не торопись, Усольцев, — сказала она, волнуясь оттого, что он впервые назвал ее Натальей Захаровной, и, чтобы скрыть свое волнение, деловым, озабоченным тоном сказала:

— У нас нет хлеба.

— А подводы из района? Ведь крайком дал указание?

— Двенадцать подвод будут завтра только к вечеру.

Усольцев медленно поднялся.

— Это они что же?.. Зарезать нас хотят?..

— Сенокос.

С досады Усольцев шумно толкнул стул, тяжелым шагом пошел в угол кабинета.

— Вот-вот может ударить ненастье. И отрежет нас от всего мира, — сказал он. — Поеду в район, толкать...

Усольцев подошел к окну, открыл его, высунувшись, крикнул:

— Обухов! Чалку седлай!..

— Ночь ведь, обождали бы до утра, — сказала Свиридова.

— Когда увезли арестованных? — спросил Усольцев, о чем-то напряженно думая.

— Часов в семь.

— Не догнать, — пробормотал Усольцев, застегивая куртку.

— Вы все-таки остерегайтесь, Василий Алексеевич, — с тревогой сказала Свиридова. — Еще отвечать за вас придется, — напряженно улыбнулась она.

— Да, разве поэтому только придется поберечь себя. — Он засмеялся и, крепко сжав ее руку, вдруг порывисто поцеловал ее горячую ладонь.

Усольцев ехал крупной рысью.

Чалка бежал быстро, весело пошевеливая ушами и пофыркивая.

Тайга расступалась перед ними и тотчас же смыкалась вновь сплошной темною стеною. Через каждый час Усольцев спешивался и минут пять шел впереди. Чалка мордой подталкивал его в спину.

Перед рассветом Усольцев был уже под Капуньским хребтом. На подъеме Чалка поднял голову, навострил уши, чуя близко лошадь. Кто-то осторожно спускался, звонко звякала ослабшая подковка.

Усольцев свернул в сторону и остановился в тени березы, подобрав поводья, чтобы Чалка не заржал.

На освещенной звездами дороге показался всадник с винтовкой наизготовке. Он остановился напротив Усольцева и то приподнимался, то припадал к шее коня, всматриваясь в дорогу и прислушиваясь.

— Кто-й-то! — заорал он, услышав шорох переступившего Чалки. — Не шевелись! Вижу! Стрелять буду! Выходи на дорогу!

— Не ори, Макушев, — сказал Усольцев, — выезжая. — Где арестованные? Бежали? Арестованные-то, спрашиваю, бежали?

— Три года теперича... О-ох! — Макушев упал на шею коня, заплакал, вцепившись руками в гриву.

— Давно?!

— С час тому, — вытираясь, сказал Макушев. — Сидоров-то в передке сидел, правил, а я сзади с винтовкой... Спускаться с хребта стали, телега-то под откос и опрокинулась. Пока я вылезал...

— Ясно. Они только и дожидались. Все бежали? И Ли-Фу?

— Руку Ли-Фу вывихнул. Я его под охрану возчикам сдал.

Они поехали вместе. За хребтом, окруженный возчиками, лежал связанный Ли-Фу.

Днем его сдали в милицию. Начальник ее Конюхов, грузный, бритоголовый, выслушав рассказ о побеге арестованного, к крайнему удивлению Усольцева, начал зевать и спокойно сказал:

— Ничего. Далеко не уйдет.

2

Усольцев прожил в районе, вместо предполагавшихся одних суток, четыре дня. Он не давал покоя секретарю райкома, председателям сельсоветов и до пота бился за каждую подводу. Он загнал Чалку и верхового коня предрика, делая по пятьдесят-семьдесят километров в день.

На Сретенскую базу вышло более ста телег.

В Мунгу Усольцев вернулся вечером, пыльный, заросший густой щетиной и уставший до ломоты в суставах.

С завалинки холостяцкого его дома поднялся навстречу Залетин.

— Доброго здоровья, Василий Алексеевич, — обрадованно сказал он, подавая крепкую, как из железа скованную руку. — Мы уж тут струхнули было.

— Что такое?

— Сбежали с «Сухой»-то. Все хлюсты тягу дали. Пошли искать фартовое золото. Афанас да Матвей остались из старых-то. Мы уж перетрусили. Крепить ведь надо, а то перекорежит всю к черту...

— Ну? — нетерпеливо спросил Усольцев.

— Данила как узнал, что мы одни остались, скинул с себя халат больничный — и на «Сухую»! Настенька в слезы, сиделки за ним. И Костя вышел.

— Так, молодец Данила! — растроганно сказал Усольцев. — Спасибо, друг... Иди, иди. Я сейчас усну, как мертвый.

— Ни за что не уйду! Охраняю... — решительно сказал Залетин. — Да ты что: не знаешь разве про Ли Чан-чу? — спросил он, глядя на сонно улыбающегося Усольцева. — Зарезали ведь его.