Церемония начиналась с обязательного приветствия» товарищу Сталину». Без этого не обходилось ни одно официальное торжественное мероприятие. Приветствие это зачитывал Маркиш. Начал он, по своему обыкновению, очень тихо. Из зала послышались крики: «громче!», на что Михоэлс со своего места невозмутимо пообещал: «будет громче». Публика, знакомая с манерой Маркиша начинать и кончать любое выступление от пиано до фортиссимо, разразилась смехом и аплодисментами.

После положенных славословий в адрес» друга евреев и всех народов», начались бесконечные приветствия с адресами и подарками.Поздравить театр пришли даже работники второго часового завода. Какое отношение имел часовой завод к еврейскому театру трудно сказать, но таковы были» правила игры», лозунгом которой было» театр в массы!». И массы шли приветствовать театр.

Они преподнесли всем работникам нашего театра будильники собственного производства. Много лет еще можно было обнаружить в квартирах наших актеров странное деревянное сооружение с циферблатом, либо лежащее, либо стоящее вверх ногами, либо перевернутое на бок. Это была продукция второго часового завода. В нормальном положении ни одни часы не работали.

Во втором отделении Госет приветствовала театральная Москва. Буквально все театры, кто просто группой в несколько человек, кто в театрализованной форме (увы, я не помню эти смешные миниатюры и сценки, которые разыгрывались, как приветствие) — произносили теплые, живые, человеческие слова, которые абсолютно не укладывались в привычные рамки формальной приветственной газетной казенщины. Помню, как на сцену выпорхнула группа актеров цыганского театра в пестрых юбках, с бубнами и гитарами, и их красавица — премьерша исполнила классическую» цыганочку» перед стоящим в позе Наполеона отцом, уже загримированным в Шимеле — Сорокера.

В заключение торжества наши актеры сыграли финал из»200 000», с текстом специально приготовленным к этому вечеру.Отец был награжден званием Народного артиста СССР и орденом Ленина. Возможности, возникшие у него с получением этих высоких званий, он немедленно использовал для улучшения бытовых условий жизни актеров Госета.К хлопотам по поводу квартир для актеров, которые по — прежнему ютились в тесных каморках на Станкевича, он приступил чуть ли не назавтра после получения звания.Сразу после репетиции он садился за телефон и начинался» обзвон».

Затем отобедав, он брал такси и отправлялся к какому‑нибудь начальству по вопросу распределения квартир. Он обещал бесплатные билеты на» Лира», статью для газеты или выступление в клубе милиции — ведь вопрос проживания в Москве прежде всего решался в милиции и, наконец, добившись десятка квартир, он устало произнес: «Ведь я — ширма. Если будут говорить, что у нас есть антисемитизм, «они» могут со спокойной совестью ответить: «А Михоэлс?»

Тогда я впервые услышала от отца слова об антисемитизме. Террор, царивший в стране, касался всего населения вообще, и официальная политика, как мне казалось, не выделяла евреев. Но папе, конечно, было виднее. Он также предвидел разгул антисемитизма в СССР, как и опасность, идущую из Германии.

Отец, как известно, домоседом никогда не был, но вечера, вернее ночи после спектаклей, он любил проводить дома. Обычай этот в большой степени, конечно, подкреплялся и страхом, что» возьмут где‑нибудь не дома, даже попрощаться не успеем».

Но, чем больше росло официальное признание Михоэлса, тем больше увеличивался на него» спрос» среди самых известных актеров русского театра.

Асина страсть к развлечениям с годами не уменьшалась, а скорее увеличивалась, она мрачнела, теряла юмор и нагнетала тяжелую атмосферу, если предстояло провести вечер дома. Папа, усталый от непрерывного общения с людьми, тем не менее уступал, и отправлялся на ужины, встречи и клубные вечера. Наши ночные домашние посиделки стали редкостью. Встречались мы, в тот период, только за традиционным обедом, когда вконец измученный выступлениями, репетициями и вечными претензиями актеров, он приходил домой, садился за стол и погружался в мрачное молчание.

Мы с Ниной ни о чем его не спрашивали, понимая, что это, возможно, единственные за сутки минуты, когда он может себе позволить быть самим собой, «расшнуроваться», как он сам это называл. Ведь даже перед Асей он должен был постоянно» вести себя», иначе она заявляла, что он» начинает опускаться». Однако к Асиным слабостям он относился по — мужски снисходительно, и, невзирая на усталость и нежелание, шел с ней» развлекаться».

А время было тревожное. Тревожно было в мире. Тревожно было в стране. Тревожно было за папу.

РЕЖИССЕРСКАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ. ОТ'ЕЗД В ЛЕНИНГРАД

Примерно в середине июля тридцать девятого года, когда театр, как обычно в летние месяцы, был на гастролях, а мы — на даче, по Москве пронесся слух, что арестован Мейерхольд. В народе их имена часто путали, и отца называли» Мейерхоэлис». Это мы знали, но слух о Мейерхольде нас сильно переполошил. Если арестовали Мейерхольда — это ужасно, но если произошла очередная путаница, и на самом деле речь идет об отце… Не могли же мы себя утешать, что это только ошибка — случайный гибрид имен.

Я метнулась в Москву выяснять. Ужас заключался в том, что если слухи подтвердятся, то выяснять уже будет поздно и негде. Стала дозваниваться в маленькие местечки, то ли Житомир, то ли Умань, где должен был находиться в это время театр, но линия была постоянно занята.

Пока я безуспешно дозванивалась, раздался междугородний звонок, и сквозь какой‑то космический шум и всевозможные помехи, я услышала родной папин голос: «Таленок, что слышно дома?«Я что‑то пробормотала, что мы волнуемся, что говорят, что он заболел, но папа весело прокричал: «Не волнуйтесь! Пока я здоров! На днях дам телеграмму!«Разговор прервался.

Каким образом, зная что мы на даче и что Эля ни на шаг не отпускает меня от себя, он решил ночью вдруг позвонить домой? Мы так и не выясняли с папой этого, но и ничего сверхъестественного в этом неожиданном звонке не увидели. Логика всей тогдашней жизни подсказывала» подать голос, пока это возможно», как говорил папа.

С Мейерхольдом они домами не встречались. У нас в театре он был, по — моему, на» Лире», но я его не помню.

Знаю, что отец преклонялся перед ним. С восторгом и увлечением рассказывал дома о его постановках, считал Мейерхольда единственным современным режиссером, у которого надо учиться. Первый театр после Госета (где мы не так смотрели спектакли, как росли) был театр Мейерхольда, куда папа отправил нас с Ниной смотреть знаменитый» Лес» в его, мейерхольдовской, постановке.

В одном из своих выступлений Михоэлс говорит:«… Целый ряд театров, которые раньше боролись за утверждение своих принципов, приемов, методов, несколько нивелировались за последнее время, и это отнюдь не положительный факт…

Одиноко поднимает знамя лишь один из величайших борцов за утверждение синтетического театра, одинокий театральный рыцарь нашего времени Всеволод Мейерхольд».

Эти слова были произнесены в тридцать пятом году, когда хозяева еще не предприняли тотальный поход на искусство.

В июне тридцать девятого года в Москве состоялась режиссерская конференция, где Мейерхольд произнес свою последнюю речь. Некоторое время спустя он был арестован.

Театр уже давно был в Ленинграде. Папа, оставшийся в Москве из‑за режиссерской конференции, страшно нервничал — «как они там без меня». Действительно, без него они перестали существовать. Но это случилось только через десять лет. А тогда, летом тридцать девятого года, он выехал в Ленинград в день окончания конференции.

Мне запомнился день, вернее этот вечер, хотя отец уезжал ежегодно, а иногда и по несколько раз в год.

Папы еще не было дома, но уже часов с восьми стал приходить народ. Все с поручениями. Какой‑то журналист пришел за обещанной, но, конечно, не написанной статьей; муж какой‑то актрисы притащил чемодан, забытый ею в спешке; уныло сидел у окна неудачливый еврейский поэт Сито, вечно попадавший в какие‑то истории, из которых Михоэлс его вытаскивал. Забежали попрощаться и застряли в ожидании папы актер Абдулов с будущей женой Лизой. Одним словом, часам к девяти дом был полон людей. Около десяти папа позвонил, что скоро будет. Поезд в Ленинград уходил в двенадцать. Помню еще, что почему‑то долго не зажигали свет, и так и сидели в тоскливых и долгих весенних сумерках, а когда спохватились, уже совсем стемнело.