Каждый раз, выходя из театра, я не была уверена, что донесу свою ношу домой, да и дома оставлять снимки становилось небезопасно. Но кому я могла передать спасенные фотографии? Друзья сами были в опасности, их количество таяло на глазах. А за остальных нельзя было поручиться. Так прошло месяца три. Затем театр закрыли.
Много лет подряд я видела один и тот же сон, будто я блуждаю но опустевшим кулисам, прислушиваюсь к шороху шевелящихся от ветра старых афиш и, усевшись на ступеньки, ведущие на сцену, плачу, плачу, плачу…
Но наяву я тогда не плакала.
Прошло четыре года. Слежка за нами не прекращалась, а скорее усиливалась. 13 января 1953 года, в пятую годовщину со дня папиной гибели, меня разбудил телефонный звонок. Ася просила меня немедленно спуститься к ней.
— Теперь уже никогда не забудут этот день, — сказала она, протягивая мне» Правду».
В сообщении ТАСС говорилось, что с помощью некоей Лидии Тимащук разоблачена целая группа врачей — убийц. Почетная роль главного убийцы была предоставлена моему дяде Мирону Семеновичу Вовси — в недавнем прошлом главному терапевту Красной Армии, выдающемуся врачу и диагносту. А мой отец — «буржуазный националист и агент Джойнта» Михоэлс, как выяснилось из сообщения ТАСС, передавал дяде указания этого самого Джойнта, кого следует убить из членов правительства.
Через две недели после этого сообщения, у нас дома состоялся обыск, длившийся около суток, после чего дома не осталось ни одной бумажки.
— Вы знаете, что это такое? — грозно спросил нас с сестрой гебешник, суя под нос книгу Ленина» Еврейский вопрос в России».
— А что, Ленина тоже держать запрещается? — изумились мы.
— Это националистическая литература!
И он отложил книгу к конфискуемым бумагам. Среди» опасных» документов были, кстати, рисунки моей семилетней дочери.
Когда они, наконец, отбыли, дом выглядел как после погрома. Правда, обшаривая полки, стены и антресоли, они вежливо просили подложить на стул, на который влезали, «газетку, чтоб не запачкать». Но это, видимо, полагалось по инструкции.
Спустя некоторое время мы узнали, что в Бахрушинском музее был пожар. Но он коснулся, странным образом, только трех архивов — Мейерхольда, Таирова и Михоэлса. Архивы Большого, МХАТа и других театров благонамеренно покоились на своих местах и счастливо избежали этой участи.
Лишь в 1956 году, когда меня пригласили в Бахрушинский музей разобраться в уцелевшем материале, я увидела результаты этого пожарища. В подвале, на полу валялись обгоревшие и ссохшиеся фото. Ни рукописей, ни рецензий спасти не удалось. Обгоревшие снимки, которые мне удалось оттуда забрать, я привезла с собой в Израиль.
ВОЗВРАЩЕНИЕ ТЕАТРА ИЗ ЗАГРАНИЧНЫХ ГАСТРОЛЕЙ
Итак, одна из газетных вырезок красноречиво говорит о той тревоге, которую вызвал у властей успех Госета за границей. Приведу фрагменты из статьи» Факты и перспективы», напечатанной в» Известиях»6 октября 1928 года.
«Государственный Еврейский театр под управлением Грановского совершает в настоящее время заграничное турне. Успех его можно назвать смешанным. С одной стороны, нет никакого сомнения, что и пресса и значительная часть публики всюду, где появляется театр, приветствуют его тонкое и острое искусство, с другой стороны, некоторые газеты — часть буржуазной и даже эмигрантской печати — всячески стараются ослабить политическое значение этого успеха, заявляя, что в театре нет и следа какой бы то ни было советской идеологии, что это театр чужеродный у нас и непоказательный для подлинного лица нашего театра.
К сожалению, руководители Еврейского театра, по — видимому, не сделали всего, что им предписывал прямой советский долг, для того чтобы резко опровергнуть такого рода ложные суждения и подчеркнуть свою коренную принадлежность именно к советскому театру, о чем мы так часто слышали от них здесь, в Москве.
Материальный успех театра тоже не выяснен. Почти одновременно руководители театра докладывают о том, что поездка безубыточна, и поэтому может быть продолжена и о том, что она привела к значительной задолженности, для покрытия которой должно быть продолжено турне по Америке.
Все это вместе, и наличие целого ряда других фактов не дает Наркомпросу возможности с совершенной уверенностью сказать, каков будет дальнейший путь театра: будет ли он вызван немедленно в Москву, или ему будет дано разрешение продолжить поездку. Для выяснения этих обстоятельств Наркомпрос посылает за границу доверенное лицо, которому поручает с совершенной точностью выяснить как политико — идеологическую, так и финансовую сторону нынешнего состояния Еврейского театра. А. Луначарский».
К сожалению, когда мне впервые довелось прочесть эту заметку, уже не у кого было выяснять, что подразумевалось под туманными намеками Луначарского, кто был» доверенным лицом» и к каким выводам оно, это» лицо», пришло.
Мне же вспоминается только волнение, царившее в доме на Станкевича, когда ждали возвращения труппы.
Пахло пирогами и палеными волосами (по моде того времени, их накручивали на горячие щипцы), жареным мясом и дешевым одеколоном — женщины завивались, наряжались и варили, готовясь встретить своих мужей, возвращающихся из первой заграничной поездки.
Грановский с театром не вернулся. В газетах стали появляться статьи с нападками в его адрес. Отцу, возглавившему театр после возвращения из заграницы, надо было на эти нападки отвечать.
Если Солженицын утверждает, что потоки на Архипелаг ГУЛаг не прекращались с первых дней революции, то в 1929 году они приняли массовый характер — началось раскулачивание.
Естественно, что в вопросе арестов не существовало ограничений, и любой неосторожный шаг мог привести к катастрофе. Тем более, если этот шаг сопряжен с защитой» невозвращенца» — человека, не пожелавшего вернуться в СССР.
Один из ответов отца и отклики на него со стороны редакции мне бы хотелось привести здесь.
«Рабочий и искусство». 30 сентября 1929 г. ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ Уважаемый товарищ редактор!
Позвольте через посредство Вашей газеты ответить товарищам рецензентам, отозвавшимся на последнюю работу Госета» Суд идет» в постановке молодого талантливого Каверина.
Я рад, что работа товарища Каверина в нашем театре встретила единодушную, достойную положительную оценку. Тем более становится непонятным тот тон, совершенно недопустимый, а иногда и возмутительный (И. Туркельтайб), который приняли означенные товарищи в отношении основателя Госета, мастера, товарища Грановского.
Правда, товарища Грановского сейчас нет в Москве — он временно в Берлине. Это, конечно, дает повод для выражения неудовольствия, даже негодования по случаю его отсутствия, но товарищам рецензентам это открыло совершенно иную возможность — возможность доходить до оскорбительных и недопустимых выпадов по его адресу, очевидно в уверенности, что это может остаться безнаказанным.
Товарищ Грановский остался в Берлине временно (см. «Известия ВЦИК» от 26 октября сего года). А за время его отсутствия так удобно уничтожить значение его огромной работы, так легко на месте высокой цифры, обозначающей его заслуги, тихонечко и зло зачеркнуть единицу, оставив лишь сплошные нули. И действительно, еще недавно рецензенты» Вечерней Москвы» находили множество патетических слов для оценки высокого мастерства Госета и его руководителя товарища Грановского… И вдруг, на страницах той же» Вечерней Москвы» — «штампы Госета», «игры по Грановскому» и другие замечания и советы, как актеру, учившемуся у своего мастера в течение десяти лет, легче всего освободиться от преподанной ему определенной сценической системы.
Нет, товарищи, Госет… был создан Грановским. Благодаря ему театр приобрел свой стиль, свое лицо, свой собственный театральный язык. Можно быть какого угодно мнения о Госете и его основателе, но нельзя с безответственной циничной легкостью сводить на нет десятилетнюю работу театра и его мастера, ибо эта работа есть огромное достижение советской культуры, и, как таковое, она зафиксирована не только в СССР, но и расценивается далеко за пределами Союза. Если этого некоторые рецензенты — однодневки не понимают, я вынужден это сказать.