Прогулка на мельницу была очаровательной. Это был уголок природы, достойный кисти Коро, особенно в полуденные часы, когда они там и очутились, — свежесть зелени, укромная тень высоких деревьев и шепот проточной воды, текущей, сверкающей среди мха и камней, взлетающей и брызжущей в воздух холодом листвы и травы, по которой она бежала и пела. Мельница стояла на живописном холме, и это старое строение из столетних камней, это огромное полусгнившее колесо, покрытое травами, застыли над ледяной чистотой темной воды. Адриан нашел, что она заслуживает того, чтобы войти в какую-нибудь сцену из романа или же, еще того лучше, стать местопребыванием какой-нибудь волшебницы. Мария да Пьедаде не отвечала ничего, находя чрезмерным его восхищение заброшенной мельницей дяди Косты. Она немного устала, и они уселись на развалившейся каменной лестнице, погрузившей в воду запруды свои нижние ступеньки; с минуту они сидели молча, наслаждаясь этой журчащей прохладой и слушая щебетание птиц на ветках. Адриан смотрел на нее в профиль: она чуть наклонилась, тыча кончиком зонтика в дикую траву, покрывавшую ступеньки; бледная, белокурая, с такими чистыми очертаниями на фоне голубого воздуха, она была удивительно хороша; ее шляпка была безвкусной, а пальто вышло из моды, но даже в этом он находил пикантную наивность. Окружавшая их тишина полей отгородила их от мира, и незаметно для себя он понизил голос. Он снова заговорил о своем сочувствии к ее меланхолическому существованию в этом печальном городке, к ее жизни сестры милосердия… Она боязливо слушала его, опустив глаза, в растерянности от того, что находится здесь совсем одна с этим сильным мужчиной, и эта боязнь доставляла ей какое-то наслаждение… Была минута, когда он сказал, что с радостью остался бы навсегда в этом городке.

— Остаться здесь? Зачем? — с улыбкой спросила она.

— Зачем? Затем, чтобы всегда быть там, где вы…

Она покрылась румянцем, зонтик выскользнул у нее из рук. Адриан испугался, что обидел ее, и тут же со смехом прибавил:

— Да ведь это же было бы восхитительно!.. Я мог бы арендовать эту мельницу, сделаться мельником… Кузине пришлось бы стать моим постоянным клиентом.

Это вызвало у нее смех; смеясь, она еще больше хорошела: в ней все сверкало — губы, кожа, цвет волос. Он продолжал шутить над своим планом сделаться мельником, ходить по проселочной дороге, подгоняя осла, нагруженного мешками с мукой.

— А я приду помогать вам, кузен, — сказала она, возбужденная собственным смехом и веселостью этого человека, сидевшего рядом с ней.

— Придете? — воскликнул он. — Ну так я клянусь, что стану мельником! Ведь это рай — мы вдвоем на мельнице, мы весело зарабатываем себе на жизнь и слушаем пение дроздов!

Она снова покраснела от страстного звука его голоса и отшатнулась, словно он уже увозил ее на мельницу. Но Адриан, воспламененный этой идеей, рисовал ей своим образным языком романтическую жизнь, идиллическое счастье в этом убежище из зелени: рано утром — за работу, потом — ужин на траве, на берегу реки, а вечером они будут сидеть и вести приятную беседу при свете звезд или под жаркой сенью черного летнего неба…

Внезапно, так, что она не успела воспротивиться, он обнял ее и поцеловал в губы глубоким, бесконечным поцелуем. Она прижалась к его груди, побледнев как мертвая; две слезы катились по ее лицу. Она была такой слабой и скорбной, что он отпустил ее; она поднялась, взяла зонтик и, стоя перед Адрианом, прошептала дрожащими губами:

— Это преступление, преступление…

Он сам был так взволнован, что позволил ей спуститься на дорогу, и теперь оба шли в городок молча. Только на постоялом дворе он подумал: «Я вел себя как дурак!»

Но в глубине души он был доволен своим благородством. Вечером он пришел к ней домой и застал ее с малышом на руках: она промывала ему мальвовой водой болячки на ноге. И тогда ему показалось чудовищным оторвать эту женщину от ее больных. К тому же такая минута, как на мельнице, не повторится. Невозможно было остаться здесь, в этой отвратительной провинциальной дыре, и хладнокровно развращать эту прекрасную мать…

Имение было продано. Поэтому на следующий день вечером он пришел попрощаться с ней: ночью он уезжал в дилижансе; она сидела в зале у своего любимого окна, больная детвора копошилась у ее юбки… Она слышала его слова о том, что он уезжает, и, однако, цвет ее лица не изменился, грудь не вздымалась от вздохов. Но Адриан почувствовал, что рука ее холодна, как мрамор; когда же он вышел, Мария да Пьедаде снова повернулась к окну, пряча лицо от малышей и глядя невидящими глазами на темневший пейзаж, а между тем на ее шитье быстро падали слезы.

Она полюбила его. С первых же дней его крепкая фигура, его блестящие глаза, весь его мужественный облик завладели ее воображением. Ее пленил не его талант, не то, что он — лиссабонская знаменитость, не то, что он — любимец женщин: ей все это было чуждо и почти непонятно; ее околдовала его серьезность, его облик благородного, здорового человека, его жизненная сила, его низкий и звучный голос; сквозь свою жизнь, связанную с инвалидом, она видела, что возможна и другая жизнь, когда перед глазами не маячит болезненное лицо умирающего, когда не проводишь ночи в ожидании времени приема лекарств…

Это было так, словно в удушливую атмосферу ее спальни внезапно ворвалась струя воздуха, напоенного всеми жизненными соками природы, и она вдыхала его с наслаждением… А затем она услышала его речи, в которых он обнаруживал такую доброту, такую серьезность, такую деликатность, а его вызывающая восхищение физическая сила, сочетающаяся с нежностью его души, — с нежностью мужской, сильной, — покорили ее… Эта тайная любовь заполонила ее, завладела ею в тот вечер, когда у нее возникла эта мысль, эта мечта: «Ах, если бы он был моим мужем!» Она вся затрепетала и в отчаянии прижала руки к груди, словно этот образ, сливаясь с его образом, привел ее в смятение, словно она цеплялась за него, словно искала поддержки в силе Адриана… А потом он поцеловал ее там, на мельнице.

И уехал!

С тех пор для Марии да Пьедаде началась жизнь покинутой женщины. Внезапно все вокруг — болезнь мужа, частые заболевания детей, дневные заботы, шитье — повергало ее в уныние. Ее обязанности, в исполнение которых она теперь уже не вкладывала душу, стали ей в тягость, как незаслуженные страдания. Ее жизнь казалась ей неслыханным несчастьем; правда, она не бунтовала, но на нее находили приступы слабости, внезапной усталости, которую она ощущала всем существом, и тогда она с бессильно повисшими руками падала на стул, шепча:

— Когда же это кончится?

В такие минуты она искала убежища в своей любви, словно эта любовь сторицей вознаграждала ее за все. Считая ее абсолютно чистой, платонической любовью, она позволила себе отдаться ей и ее постепенному воздействию. Адриан становился в ее воображении существом совершенным, становился воплощением силы, воплощением красоты и всего того, что дает жизни смысл. Она хотела, чтобы все, что принадлежало ему или же исходило от него, стало ей близким. Она читала все его книги, особливо вышеупомянутую «Мадалену», которая тоже любила и умерла в разлуке. Это чтение умиротворяло ее, давало ей какое-то странное удовлетворение. Когда она плакала над страданиями героинь романов, она словно получала облегчение своих.

Мало-помалу у нее возникла непреодолимая потребность заполнить воображение любовными приключениями, бурными драмами. Месяцами она поглощала роман за романом. В своем воображении она создавала искусственный, идеализированный мир. А действительность становилась ей ненавистна, особенно та ее сторона, которой действительность поворачивалась к ней дома, где за ее юбку всегда цеплялось какое-то больное существо. Начались первые вспышки бунта. Она становилась нетерпеливой и резкой. Она не выносила, когда ее отрывали от чувствительных мест в ее книгах и ей приходилось помогать мужу повернуться на другой бок и дышать исходившим от него дурным запахом. Пузырьки, пластыри, промывание детских болячек вызывали у нее отвращение. Она принялась читать стихи. Целыми часами сидела она у окна в одиночестве, в молчании, и перед ее взором белокурой девственницы возникала картина буйного мятежа охваченной страстью женщины. Она верила в любовников, взбирающихся на балконы под пение соловьев, и ей хотелось тоже быть любимой, хотелось отдаться в ночи, таинственной и романтичной…