Глаша, ярая противница просмотра «на публике», сосредоточенно намазывала вазелином лицо.

— Кому это казалось интереснее позориться в мировых масштабах?

— Глашка!.. — умоляюще остановила Зина.

Алена смолчала, боясь взорваться.

Глаша вздыхала, хмурилась, потом трагическим шепотом сказала:

— Жарко! — поспешно собрала свои шмотки. — Пойду к Евгению гримироваться, повторим сцены… — Улыбнулась жалобно. — Девочки, еще не все потеряно… — И поскорей ушла.

Алена держала в руках новые туфли-лодочки (дура! Торопилась их купить для концерта — не все равно, в чем проваливаться?), пробовала думать о роли Галины и словно спотыкалась об эту возмутительную репетицию — все из-за Сашки! Ну и пропади он пропадом, ну и завалю, и черт с ними, с туфлями!

— Ты еще шоколадная, а я уж совсем облиняла… — Зина даже приложила свою руку к смуглой груди Алены, и все равно было ясно, что это вовсе не интересует ее сейчас.

Мысли Алены рвались к Глебу. Как у него? Тоже вроде отчетного концерта. И надо же — в один и тот же день! Будь он здесь, не душило бы это паническое волнение. При нем все празднично. При нем она никогда не чувствует себя неловкой, тяжелой, тупой… А что может быть страшнее? Ох! Играть бы с кем угодно, только не с Сашкой!

Дверь распахнулась. Сашка с разлету сбил стул, где стоял Зинин чемодан, и очутился перед Аленой.

— Простите! — Он резко отвернулся и, бурча что-то, начал собирать упавшие вещи.

— Убирайся! — Новая туфля угодила в плечо Огнева.

Он не оглянулся и вышел.

Все произошло мгновенно, как вспышка. Зина, вытаращив круглые глаза, прижала к щекам ладошки.

— Ленка! Не нарочно же он! Как ты его всегда!..

— Я его? А он меня?

— Сравнила! Он-то любит тебя…

— Что?.. Что, что, что, что?..

Опешив от свирепого напора, Зишка забормотала:

— Мне казалось… И Валерий так…

— В шестом ряду справа сидит кавторанг Щукин Глеб Иванович, — в щелку торопливо отрапортовал Олег и захлопнул дверь.

Будто морской ветер дунул на Алену, высокая волна подняла на гребень, кровь кипятком разбежалась по телу.

— Зинка, мы должны петь, как боги!

Глава вторая

Болезнь на редкость некстати в неспокойные недели экзаменов. Правда, с приходом в партком Корнева воздух в институте стал чище и порядка больше. Да и Рудный — не Галочка. А все-таки легче, когда сама видишь и участвуешь.

Нелепо, что устаешь не от работы, не от естественных препятствий, заложенных в природе труда, а от подлости, невежества, зависти, трусости, равнодушия.

Один человек может внести такой смрад, что кажется — вот-вот задохнешься. Один — конечно, при попустительстве других! Виноват и Барышев, а еще больше Таранов. Оба хороши были при Рышкове, большом художнике, страстном, умном, требовательном воспитателе.

Хоть бы удалось Корневу вернуть чистую рабочую атмосферу времен Рышкова! Непросто. Почему так легко прокладывают себе дорогу бездарности и спекулянты в искусстве? «Беспрепятственностью» называл Салтыков-Щедрин, «пробивной силой» называют студенты этот могучий «талант» — основной двигатель таких деятелей. «Особенность чувства, ясность передачи чувства и искренность художника» будто не обязательны для них в искусстве.

Повезло, что пришел Костя Рудный — надежная помощь и смена, очень нужен, особенно мальчикам. Побольше бы таких в институте!

Анна Григорьевна прислушалась: в столовую вошли дети.

— Вот твой кефир, — деловито сказала Анка. — Хочешь пирога?

Что-то промычал Павлик. Слышится только побрякивание посуды, изредка мягкие замечания Анки:

— Не болтай ногами. Возьми ложечку — удобнее.

Повзрослела, уже редко раздражается на братишку.

Началась работа Рудного с обсуждения отчетного концерта «целинников».

На этой беседе Соколова не хотела присутствовать. Свободнее будет и Косте и ребятам. Утром за час до урока позвонила Рудному:

— Костя, я опоздаю. Ключ сломался от входной двери — мне нужно дождаться своих. Извините, уж начинайте без меня. Приду ко второму часу.

Рудный молчал.

— Вы слышите меня?

— Чую. Передайте ключу мою сердечную благодарность, Анна Григорьевна.

— Нет, он правда сломался!.. — как пойманная девчонка, заторопилась Соколова.

— А я разве?.. Спасибо ему, что вовремя.

Соколова расхохоталась:

— А ну, без великосветских заходов! Ключ в самом деле сломался, но я могла бы, конечно, не опоздать… А вот вы почему не сказали: «Драгоценный шеф, на первый случай избавьте меня от вашего пронзительного глаза», — ведь думали так?

— Не совсем, драгоценный шеф. Я думал…

Соколова перебила:

— Условимся: все, что касается курса, — свои желания, замыслы, претензии друг к другу — не мариновать, а выкладывать тут же. И выяснять, кто прав, будем вместе. Ну, значит, я опаздываю на час-полтора, хотя любопытство меня гложет.

Не любопытство, скорее беспокойство мучило Соколову. Все мысли были там, в аудитории. Рано или поздно курс оценит, полюбит Рудного, но все же начало многое решает. Сама всегда (а опыт уже двадцать с лишним!) особенно готовилась к первому занятию. А Рудный начинает педагогическую работу.

Едва пошел второй час урока, Соколова тихо открыла дверь в тамбур, остановилась.

— Не говоря о моральной стороне, это просто глупо, — звонко, решительно говорил Рудный. — Вдумайтесь, вы — актер, что вы такое без людей? Выходит, «наплевать на зрителя»? Так отыщите себе необитаемый остров, играйте моноспектакли для собственного услаждения, — он переждал смех. — «Плюю на мнение людей!» Мерзкие слова, вранье и беспредельно глупо, — спокойно, как бы отбрасывая исчерпанную тему, сказал Рудный.

Соколова догадалась, что это Сычев «блеснул оригинальностью» перед новым преподавателем. Порадовала отповедь Рудного и смех студентов — уже есть контакт? Она вошла в аудиторию.

Все встали. Да, увлеченные лица, свободная поза Рудного, да, есть контакт.

— Продолжайте, — Соколова быстро села. — Продолжайте. Я пока отдохну.

Спор кипел о свободе человека в коллективе, о самом понимании свободы, о смысле жизни. Рудный направлял без нажима. Соколова вспомнила слова Ушинского об огне, оживляющем юность: «…ни бояться его, ни смотреть на него, как на нечто опасное для общества, ни стеснять его свободного горения, а только заботиться о том, чтобы материал, который в это время вливается в душу юноши, был хорошего качества».

— Вернемся теперь к началу, — сказал в это время Рудный. — Большие реки образуются из малых, малые — из ручьев. Чем больше чистых ручьев, тем чище река. Воздух вашего коллектива привлекает меня. Талантливых людей на свете больше, чем хороших. Много талантов остается не раскрыто — им не помогают. Очень нужны хорошие люди. Хо-рошие, — произнес он раздельно, быстро повернулся, посмотрел на Соколову, как двадцать лет назад, юным, застенчивым взглядом. — Я не разбираю концерт, Анна Григорьевна, — не знаю еще: кого за что надо ругать, за что хвалить. Мы оттолкнулись от концерта, чтоб выяснить: по пути нам или…

Соколова усмехнулась:

— Выяснили?

— По пути! — ответили дружно.

Как бывало после экзаменов, она подробно разбирала концерт — хорошее и плохое, заставляла играть кусочки сцен и тут же выправлять. Студенты работали серьезно и весело, свободно и собранно — в том наилучшем рабочем самочувствии, которое неизменно приносит много удач. «Погода урока создана Рудным, — подумала Соколова. — Насколько легче работать с ним, чем было с Галочкой!»

Но почему урок странно утомил? Даже лестница кажется препятствием… Откуда усталость, что отняло силы, когда сегодня все давалось так легко?

В коридор из двери парткома вышел Корнев.

— Вот кстати! На два слова, Анна Григорьевна.