Как всякая новая и оригинальная идея, в первый момент она была встречена в штыки.

— Мы же его с места не сдвинем, — недоверчиво возразил Миша.

— Что думает внук изобретателя — сдвинем или не сдвинем? — продолжал развивать свою мысль Пашка.

— Понятия не имею. Но попробовать можно, — согласился Бесков.

После обеда решили провести эксперимент с плугом.

Рядом на земле среди груды мусора, битых кирпичей, полусгоревших балок валялись остатки конной упряжи — подпруга, хомут, ремни. Васятка осмотрел плуг и сообщил, что он в порядке. Лемеха, отвалы на месте, чапыги целы. Вдвоем подняли плуг на плечи и отнесли на свой участок. Потом шесть человек впряглись в него и под громкие крики остальных ребят плуг пошел, оставляя за собой ровную вспаханную борозду. Вместе с Мишей, Васяткой и Аликом Грачевым плуг исправно тащил и командир взвода Паша Щекин.

Работа пошла так успешно, что в ближайшие деревни за плугами отправилась новая экспедиция. Притащили еще один. Работали до изнеможения. От ремней на плечах почти у всех образовались потертости, а на руках тех, кто давил на чапыги, — кровавые мозоли. И все равно находились ребята, которые по вечерам тащились в ближайшую деревню Ондрово покорять хрупкие сердца тамошних красавиц.

Когда на шестой день приехал майор Анохин, чтобы узнать, как обстоят дела, он был поражен. Почти все поле было вспахано. Найденные при вспашке трупы, наше и немецкое оружие, каски, снаряды ребята сбросили в траншеи и засыпали землей.

— Пускай через тысячу лет археологи поломают головы, — сказал Миша, втыкая лопату в землю и с трудом выпрямляясь от ноющей боли в спине.

Как и обещал майор Анохин, все выполнившие норму в тот же день вернулись в Ленинград. Среди них были Миша, Васятка, Алик Грачев. Старший сержант Щекин тоже заработал право вернуться в Ленинград. Вместо него Анохин оставил Митю Бескова.

Вечером, получив увольнительные до утра, ребята отправились на ночной концерт в Дом учителя — излюбленное место отдыха курсантов военно-морских училищ. Ночные концерты начинались в десять вечера и заканчивались в шесть утра. Каждый, кто приходил сюда, знал, что ему предстоит пробыть здесь восемь часов подряд. Уйти раньше из-за комендантского часа было нельзя. Сегодняшняя программа обещала кинофильм «Суворов», отрывки из пьесы «На всякого мудреца довольно простоты» и конечно же танцы.

Когда Миша, Васятка и Алик вошли в зал, они увидели черняевских дочерей. Девушки стояли у стены и откровенно скучали. Миша подошел к ним как старый приятель, поболтал, рассказал анекдот. В огромном зеркале напротив отражались плотные фигуры Нины и Зины, ноги с толстыми икрами, черные головы с жесткими курчавыми волосами. Что говорить, девчонки Черняевы были некрасивы и, естественно, не имели поклонников.

— А ваш Паша Щекин дурно воспитан, — сказала Зина, придавая лицу выражение безразличия. — Мне, разумеется, это все равно. Но даже из вежливости не подошел, не поздоровался. Будто не знает нас.

Но едва танец закончился, Паша отвел партнершу на место и направился к ним. Зина вспыхнула и мигом забыла недавнюю обиду. Паша поклонился и пригласил ее. Сегодня он, действительно, был ослепителен. Зина чувствовала себя на седьмом небе. Пашка танцевал с нею почти весь вечер.

Миша читал в черной Пашкиной душе, как в открытой книге. Было ясно, почему Пашка, еще недавно называвший Зину «Туши свет», сделался сегодня галантным кавалером: профессор Черняев неделю назад стал генералом.

Вчера Пашка отозвал Мишу в сторону и рассказал о недавно случившемся с ним небольшом приключении. Иногда у него возникают такие пароксизмы откровенности и тогда он выкладывает всякие тайные истории.

Несколько дней назад его разыскал на курсе знакомый ассистент с кафедры ухо-горла-носа и попросил в субботу после обеда прийти в клинику, захватив с собой гитару.

— Понимаете, Павлик, — объяснял ассистент, обнимая Пашку за плечи и заговорщически шепча в ухо. — У Романа Андреевича маленький юбилей. Мы решили соорудить скромное угощение и устроить небольшое торжество. Роман Андреевич любит песни, особенно морские. А вы хорошо поете, Павлик. Все остальное, по-моему, понятно. Только, пожалуйста, пускай это останется между нами. Знаете, начнутся и разговоры… — И, помолчав мгновенье, выпрямившись при виде шедшего навстречу Анохина, проводил его глазами, снова нагнулся, зашептал: — Хорошо, если бы сочинили что-нибудь торжественное… оду, например, — он смущенно хихикнул. — Слышали, наверное, биографию Романа Андреевича?

Насчет оды Пашка промолчал, но прийти обещал.

Профессор Роман Андреевич Косов, мужчина огромного роста, большеголовый, с широченными плечами грузчика и низким, как иерихонская труба, голосом, был колоритной фигурой.

Бывший матрос революционного эсминца «Орфей», доставившего в Петербург делегацию Балтийского флота, Косов был арестован Временным правительством. Впоследствии он стал одним из старейших военно-морских врачей, великолепным специалистом своего дела. Ленинградские певицы бегали на консультацию только к нему, как они говорили, к «Ромочке». Профессорского лоска профессор не набрался, был прямолинеен, грубоват, мог так хлопнуть по спине больного своей похожей на суповую тарелку ладонью, что у того перехватывало дыхание, всех своих помощников и больных называл на «ты», но, по общему мнению, был добр, щедр, отзывчив.

Два оставшихся до субботы дня Пашка сочинял оду. Он не предполагал, что это так трудно. Рифмы не придумывались, получались корявыми, неуклюжими. Он даже бегал за помощью к Семену Ботвиннику, но, к сожалению, тот оказался в наряде.

«Зачем тебе это нужно, Паша?» — спрашивал он себя, откладывая карандаш. Но недаром говорят, что пламень сочинительства самый жаркий и может сжечь дотла.

К субботе нечто, называемое одой, было готово. Она исполнялась под гитару на мотив известного романса «Здесь жила цыганка Зара»:

И все в таком же духе. В оде были строчки об эсминце «Орфей», о кровавом закате над Петербургом, о боях с Колчаком.

Сотрудниками она была встречена с воодушевлением. Потом Паша спел «Раскинулось море широко», песенку «О серенькой юбке», «В гавани, в далекой гавани».

После окончания концерта подвыпивший юбиляр обнял Пашку, сказал:

— Хорошо поешь, мерзавец. Прямо за душу берешь. А насчет оды — вранье одно и подхалимаж. Больше чтоб такую дрянь не смел сочинять.

— Ясно, — сказал Пашка.

Когда Пашка умолк, Миша недоуменно спросил его:

— Зачем тебе все это было нужно?

— Зачем? — по лицу Пашки можно было догадаться, что он не задумывался над этим вопросом. — А ни за чем, — беспечно сказал он. — Просто неудобно было отказать.

— Я б ни за что не согласился, — проговорил Миша.

…В больших окнах Дома учителя тускло засерело утро. К этому времени даже самые заядлые танцоры выдохлись, устали. Девушки дремали на стульях, положив головы друг другу на плечи. Парни негромко беседовали, толкались в курилке, часто поглядывали на часы. Только песенка «Джон из Динки-джаза» немного оживила их, напомнила Киров. Васятка продолжал неутомимо, с какой-то яростью танцевать. Обессиленная партнерша буквально висела на его плече. Днем его постигло серьезное разочарование и он никак не мог успокоиться. Человек, которого он считал почти святым, кому поклонялся с усердием, какому могли позавидовать поклонники индуистских богов Шивы и Вишну, оказался подверженным обычным человеческим слабостям.

Васятка не мог жить без кумиров. Видимо, таково было свойство его характера. Последнее время его новым богом, новым идолом был профессор кафедры факультетской хирургии Шалва Юлианович Джанишвили, панибратски называемый курсантами «Джан». Во всем облике этого великолепного человека — чуть толстоватого, смуглого, с вьющимися седеющими черными волосами и белоснежными зубами читалось жизнелюбие, открытость. Говорил он с легким грузинским акцентом и это придавало его произношению особую привлекательность, значимость. На его лекции курсанты ходили, как на праздник. О Васе и говорить нечего. Однажды он так увлекся, что засунул палец в рот. Джан, заметив в третьем ряду курсанта, грызущего мизинец, прервал лекцию, спросил: