— Вот ви, который засунули в рот палец. У вас во рту триста тысяч микробов, на пальце сто тысяч. Вы полезете в рану и внесете инфекцию.

Вся аудитория хохотала, глядя на Васятку, но он не обиделся и продолжал слушать лекцию с прежним интересом. После того как он увидел сделанную профессором сложнейшую операцию, а затем прочел его книгу «Девять операций на сердце», он продался в рабство раз и навечно. На внутренней стороне Васиной тумбочки висел портрет Джана, вырезанный из журнала «Вестник хирургии». Джан был изображен при всех регалиях, в форме генерал-лейтенанта.

В отличие от многих коллег, не задумывающихся над внешними атрибутами лекций, Джанишвили превращал их в маленькие спектакли. Лекции были обставлены с такой тщательностью, с какой буддийские монахи обставляют свои празднества. Зато запоминались надолго, может быть, на всю жизнь.

Минут за десять до начала лекции в аудиторию медленно входили медицинские сестры в белоснежных халатах и высоких шапочках. Они несли в руках сверкающие никелем биксы, стерилизаторы, раскладывали на маленьких столиках инструменты. Затем чинно рассаживались во втором ряду.

Вслед за ними появлялись больные, которых профессор собирался демонстрировать. Их всегда было много, профессор часто о них забывал и потому на лицах больных сначала было написано ожидание, а потом разочарование.

Минут за пять до звонка входили хирурги-ординаторы, врачи курсов усовершенствования, преподаватели, ассистенты. Все они тоже были в халатах и шапочках. Хирурги занимали первый ряд.

И, наконец, перед аудиторией торжественно, как Гай Юлий Цезарь, появлялся Джан.

— Встаньте, — приказывал он, едва проходило несколько минут и курсанты успевали выслушать вводную часть лекции. — Поднимите вверх правую руку! Поклянитесь, что при ожогах вы будете проводить следующее лечение. — Он делал паузу, обводил аудиторию своими блестящими, все понимающими глазами. — Вы введете больному морфий! — возглашал он.

И двести курсантских глоток повторяли:

— Клянемся, что введем больному морфий!

— Вы дадите внутрь горячее питье!

И аудитория повторяла:

— Клянемся, что дадим внутрь горячее питье!

Сегодня, когда они собирались на ночной концерт, Миша, заметив приколотый кнопками к дверце Васиной тумбочки портрет Джанишвили, сказал:

— Джан, между прочим, отнюдь не такой святой, как ты считаешь.

Вася перестал пришивать к галстуку чистый подворотничок, воткнул иглу, спросил:

— Ты что имеешь в виду?

— А то, что у него, как у большинства людей, есть слабости. — Он посмотрел на насторожившегося Васю, продолжал: — Ты обращал внимание, кто у него лежит в клинике? Ответственные работники, известные писатели, художники, музыканты. Будто специально подбирает рангом повыше. И потом на лекциях он говорит о необходимости специализации хирургии, приводит примеры, когда хирург-виртуоз подходит к операционному столу, чтобы сделать только одну, самую трудную манипуляцию, все же остальное делают его помощники, а сам, оказывается, и флегмоны вскрывает, и аппендектомии делает.

— Ха-ха-ха, — рассмеялся Вася, успокоившись и принимаясь снова за шитье. — Ну и горазд же ты травить, Миша. С его-то техникой аппендициты делать? Аппендицит любой лопух вроде меня вырежет. А профессору всегда самое сложное остается, на что даже у доцента кишка тонка.

— Аппендицит аппендициту рознь, — назидательно продолжал просвещать Васю Миша. — Ежели он у жены большого начальника, то это уже не аппендицит, а нечто более важное. Усек разницу, башка?

— Врешь! — почти крикнул Вася, бледнея и вставая с койки. — Джан не такой. А за свои слова можешь, между прочим, и по шее схлопотать.

— Слепая вера свойственна только низкоорганизованным народам, — миролюбиво проговорил Миша. — Я подозревал, что ты мне не поверишь. Пойдем в клинику, человек тебе просветит мозги.

Молодой ординатор кафедры Джанишвили, партнер Миши по шахматам, без колебаний подтвердил, что их шеф действительно питает слабость к «шишкам», и всякие знаменитости — частые гости их клиники.

— Рядом с ними он чувствует себя значительнее, важнее. А то, что он тщеславен, знают все.

— И все равно не верю, — упрямо повторял Васятка на обратном пути. — Этот ординатор нехороший человек, злой. Нельзя так говорить о своем учителе.

— Наверное, ты прав, — задумчиво сказал Миша. — Просто мне было смешно, что ты смотришь на людей через розовые очки.

…Ровно в шесть закончился комендантский час и утомленные бледные танцоры, щурясь от утреннего света, высыпали на набережную Мойки.

В Академию шли едва волоча ноги, временами засыпая на ходу. Через двадцать минут предстоял завтрак, а в половине восьмого развод на работы…

Глава 4

НА СТАРШИХ КУРСАХ

Якимов любил дождь. Ему нравилось, как капли бьют по лицу, по голове, как прохладная вода струйкой стекает за ворот. Он был здоров, о таких болезнях, как радикулит, ангина, слышал только от знакомых и не боялся возвращаться домой мокрым, в прилипшей к телу рубашке. Торопливо пробегавшие мимо прохожие удивленно оборачивались — по виду серьезный, немолодой человек, хорошо одет, а идет под дождем, держа шляпу в руке, и улыбается, как мальчишка.

Сергей Сергеевич думал, как все переменчиво в жизни. Еще недавно, во время блокады, люди боялись ярких ночей, радовались, когда лил дождь и небо было затянуто тучами, скрывавшими луну, а теперь ворчат по поводу пасмурной дождливой весны. Еще недавно наибольшую ценность имели квартиры в подвалах, окнами во двор. Из-за них ссорились, в них охотно перебирались жильцы верхних этажей. А теперь подвалы сразу опустели, никто не хочет в них жить.

Якимов поднялся на третий этаж (до сих пор он взбегал к себе без остановки, перепрыгивая через две ступеньки и радуясь, какой он еще молодец), вошел в прихожую и сквозь открытую дверь гостиной увидел дочь. В длинном кашемировом материнском платье, в большой шляпе с полями, подвязанной под подбородком ленточками, она то делала перед зеркалом странные телодвижения, то церемонно кланялась. Завидев отца, Лина смутилась, подошла к нему, поцеловала. Он подумал, как удивительно она стала похожа на мать в молодости — такая же тонкая, изящная, будто выточенная из редкого камня.

— Ты почему задержался сегодня? — спросила дочь.

— Забежал по дороге на кафедру к Черняеву. Он давно приглашал посмотреть свою клинику. Вхожу в кабинет и, представляешь, застаю картину: профессор с аппетитом наворачивает манную кашу. — Сергей Сергеевич засмеялся. — Меня угощал, еле отбился. Говорю ему, что с детства эту гадость терпеть не могу. А он вполне серьезно: «Напрасно. Я, например, полюбил ее. Очень полезно». Хотел сказать: «Взял, дружок, молодую жену, стряпать не умеет, теперь и не к такой дряни привыкнешь и полюбишь».

— Долго там пробыл?

— Минут пятнадцать. У него как раз лекция начиналась. Кстати, в субботу вечером он зайдет к нам. Приготовь, пожалуйста, закусить.

Уже давно, еще в Кирове, Сергей Сергеевич собирался пригласить Александра Серафимовича к себе. За время лечения в его клинике они сблизились, подружились. Часто, когда у Черняева выдавалось свободное время, он заходил в палату к Якимову, уводил к себе в кабинет и беседовал с ним о всякой всячине — о войне, о международной обстановке, о студенческих годах, о мирной довоенной жизни. Сергею Сергеевичу нравилась неторопливость Черняева, обстоятельность, отсутствие всякой аффектации, желания выпятить себя на первый план. Он чувствовал, что перед ним ум глубокий, самобытный, со своеобразным мышлением, а именно оригинальность, непохожесть всегда привлекали Якимова в людях, с которыми ему приходилось работать.