Этот вопрос еще долго беспокоил его, потому что он толковал о нем и с Аликом Грачевым, и с Алексеем Сикорским. Жадность к работе жила в нем, не угасая. Он знал в себе эту черту, это страстное, не слабнущее любопытство к новым, меняющимся каждый семестр предметам. Да и память у него была отличная.

Порой Мише казалось, что его друг излишне восторжен и сентиментален. Он считал, что это восторженность недавнего невежды, открывающего для себя новый, неведомый ему раньше, мир. Любое, самое заурядное высказывание профессора или встреченный в книге афоризм, оставлявший его совершенно равнодушным, могли привести Васю в телячий восторг. Казалось бы, что особенного в висящем на стене кафедры нервных болезней изречении: «Желание — великая вещь. Ибо за желанием всегда следует действие и труд. А труд почти всегда сопровождается успехом. Успех заполняет всю человеческую жизнь». Но Вася немедленно переписал его и даже запомнил наизусть. Последние дни он всем показывал выписку, сделанную из какой-то старой книги. Это был адрес, преподнесенный в 1895 году студентами Харьковского университета директору глазной клиники Леонарду Леопольдовичу Гиршману в день юбилея.

«Учитель, — говорилось в адресе, — научи нас трудной науке оставаться среди людей человеком, научи нас в больном видеть своего брата без различия общественного положения, научи нас любить правду, перед нею одной преклоняться. Отдаваясь всей душой мгновенным порывам к добру, мы часто падаем духом. Научи нас, где черпать ту силу, чтобы до преклонных лет сохранить чистоту и свежесть идеалов, чтобы жизнь, пригибая наше тело к земле, не сгибала и не стирала нашего духа. Учи нас еще многие и многие годы, дорогой учитель, отдавая свои силы и помыслы служению больному брату, не извлекать корысть из несчастья ближнего, не делать ремесла из священного призвания нашего».

По мнению Миши, адрес этот, хотя и не потерял своей актуальности и поныне, по стилю сильно припахивал нафталином. Поэтому он сказал Васятке, с нетерпением ожидавшему его восторгов:

— Неплохо, но высокопарно. И потому мало волнует.

— Чего? Не волнует?! Здрасьте, токо свет не застьте, — Васятка даже задохнулся от возмущения. — Да по мне, хочешь знать, никто лучше про нашу специальность и не говорил никогда. Я б эти слова везде, где можно, расклеил.

В самом конце апреля, когда окончательно стаял снег и все уверенней пригревало солнце, четвертый взвод отправили для выполнения особого задания командования. За время учебы в Академии курсанты привыкли не удивляться никакой работе. Не удивились они и на этот раз, узнав, что им предстоит в короткий срок вручную (с помощью одних лопат) вскопать большое поле, подготовить его к посадке картофеля и капусты.

— Пригородные колхозы и совхозы разрушены, — говорил начальник Академии на совещании руководящего состава. — Они не сумеют осенью снабдить нас овощами. Для успешного хода учебного процесса мы обязаны обеспечить курсантов полноценным питанием. Прошу начальников курсов взять проведение сельскохозяйственных работ под свой личный контроль.

В этот же день поезд с курсантами остановился, не доехав до Гатчины километров десять. Места Мише были знакомы. До войны здесь располагался колхоз, председателем которого был папин пациент и приятель. Миша хорошо помнил смешную историю, которая произошла с его отцом в 1937 году. Отец был приглашен сделать доклад на съезде терапевтов Средней Азии. После съезда гостеприимные хозяева повезли почетных гостей знакомиться с Таджикистаном. В предгорном кишлаке состоялся большой той, на котором гостям были сделаны подарки: стеганые халаты, тюбетейки, деревянный духовой инструмент-сурнай. Профессор Зайцев получил особо почетный подарок — живого ишака. Что было делать с этим удивительным подарком, Зайцев не знал. Отказываться нельзя, можно обидеть хозяев. Доставить подарок они брались сами…

Две недели спустя в одном вагоне с лохматыми туркменскими лошадками ишак прибыл в Ленинград. О прибытии груза отцу сообщили с товарной станции. Антон Григорьевич позвонил знакомому председателю колхоза. Ишаку отвели место в коровнике. Вскоре ишак заскучал. Перестал есть, его шкура потускнела, большую часть дня он лежал в своем стойле. Горбатый скотник Тимофей пожалел животное, съездил за двести километров и привез ослицу. Вскоре родился маленький ишачок. О радостном событии председатель колхоза поспешил уведомить профессора.

— Назовите их теперь фермой имени Зайцева, — пошутил профессор, но подопечных своих не забыл и несколько раз с Мишей ездил в колхоз — кормил ишаков сахаром.

Сейчас ферма была разрушена. По обеим сторонам железнодорожного полотна раскинулась всхолмленная равнина, пересеченная, как гигантскими морщинами, тремя линиями окопов. Анохин уже побывал здесь и уверенно повел курсантов на окраину деревни, где стоял уцелевший кирпичный дом. Угол его был снесен снарядом, крыша частично сорвана, но в одной из комнат сохранились стены и потолок, а посреди даже стояла железная печка.

Вооружившись лопатами, курсанты вышли в поле. У трактора такая вспашка заняла бы от силы день-полтора. Им же предстояло вспахивать поле две недели. Как сообщил Анохин, в ближайшей округе тракторов не было.

— Даже у самых древних наших предков была соха, — глубокомысленно произнес Алик Грачев, пробуя лопатой твердую землю. — Были мулы, быки.

— Колонисты в «Таинственном острове» приручили зебр, — поддержал его Миша.

— Прекратить разговорчики! — прервал экскурс в историю хлебопашества майор Анохин. — Старший сержант Щекин выделяет каждому по участку земли. Кто справится раньше и выполнит свою норму — сможет вернуться в Ленинград и будет ежедневно увольняться в город до утра, до возвращения всей команды.

Анохин был хитер.

Отныне ударная работа приобретала особый смысл. А слово свое начальник курса держал твердо.

Недавно здесь шли кровопролитные бои. Но поле было разминировано, о чем напоминали несколько фанерных табличек. Все же остальное оставалось нетронутым, как и три месяца назад. Курсанты бродили по щиколотку в воде по длинным траншеям, рассматривали брустверы, выемки для пулеметных гнезд, офицерские блиндажи. Траншеи были немецкие. В просторном блиндаже, принадлежавшем, видимо, командиру роты, они увидели никелированную кровать с металлической сеткой и ватным одеялом, даже абажур. По всем признакам немцы здесь устраивались прочно и надолго.

Копать было трудно. Мокрая, тяжелая земля прилипала к лопате и приходилось то и дело ее очищать. Внезапно лопата Миши во что-то уперлась. Он разгреб землю и увидел немецкий труп. Солдат был в каске и серой шинели. На боку его лежала противогазная сумка. От трупа поднимался тошнотворный смрад. На соседнем участке Васятка тоже наткнулся на труп. Отовсюду ребята сообщали, что нашли в земле то ручной пулемет, то неразорвавшийся снаряд, то автомат «шмайссер».

До обеда, несмотря на все старания, вскопали совсем мало. Начал моросить дождь. Вернулись домой молчаливые, подавленные. Никого не радовала перспектива пробыть здесь две недели.

— Твоих бы предков-изобретателей сюда. Наверняка б нашли выход, — уверенно проговорил Пашка.

Только сегодня в поезде он узнал, что в жилах его подчиненного Мити Бескова течет кровь благородных предков. Бабка Бескова, окончившая в Петербурге Академию художеств, родная сестра изобретателя радио Попова, а дед — племянник Менделеева и родственник Блока. Пашка долго и недоверчиво смотрел на Бескова, потом спросил:

— А что твои родители имели от такого родства?

— Ровно ничего, — ответил Митя, — сохранились некоторые семейные реликвии, письма и все.

— Интересно, — сказал Пашка. С вопросами генеалогии он столкнулся впервые и был озадачен ими. — А я дальше бабки никого не знаю.

За обедом он неожиданно предложил:

— Послушайте, колхознички. Я видел на окраине села плуг. А не попробовать нам впрячься в него? А? — Пашка громко и весело расхохотался. — Чем мы хуже быков? Кто только будет кричать «цоб-цобе»?