Поэтому мы упоминаем только некоторых членов ЦК германской коммунистической партии, которые стали жертвами чисток: Август Крейцбург, Герман Шуберт, Гуго Эберлейн, Герман Реммеле, Вилли Леов и Ганс Киппенбергер. Подобную же судьбу испытали: Вернер Гирш, бывший главный редактор газеты «Красное знамя» («Rote Fahne»), Вилли Коска, генеральный секретарь Красной помощи Германии (Rote Hilfe Deutschlands) и Курт Зауерланд, главный редактор журнала «Красное строительство» («Roter Aufbau») и, вместе с ними, сотни немецких коммунистов, которые думали, что они нашли убежище в Советском Союзе.

На рубеже 1938–39 года кровавая чистка прекратилась так же внезапно, как и началась.

Сегодня я нахожу удивительным, как быстро люди в Москве, в том числе и я, могли стереть в памяти воспоминание об этом ужасе. Мы, действительно, слишком много пережили за все эти страшные месяцы. Наши чувства, вероятно, притупились.

Через несколько недель после снятия Ежова об арестах говорили только в редких случаях.

Слухи и «рецепты» исчезли сейчас так же быстро, как они и появились два года тому назад.

Только случайно в разговорах всплывали краткие воспоминания о «ежовщине», — как в Москве именовали эти годы чисток. Порой казалось, что разговор идет о событиях, которые принадлежат уже истории и происходили сто лет тому назад.

Лето 1939 года мы проводили в Ейске на Азовском море, как гости Военного училища. Ейск был городом военных. Штатских почти не было видно. Мы повсюду встречали людей в военной форме, у которых: на шапках стояли буквы «В–М. А.У. имени Сталина». Таинственное сокращение означало «Военно–Морское Авиационное Училище». Это было необычайно большое училище и поэтому казалось будто весь город состоит лишь из курсантов и военных летчиков ВМАУ.

Нас разместили в хорошем здании на окраине города. Оно находилось не около берега моря, но ВМАУ предоставило нам автобус, ежедневно возивший нас к морю и обратно.

После страшных лет чистки: этот отпуск казался нам особенно чудесным. Мы, наконец, действительно отдыхали, хотя и не были совсем освобождены от наших обычных заданий.

За время каникул мы готовились к вступлению в комсомол. Каждый второй день после обеда мы собирались вместе на занятия с нашим политическим руководителем Игорем Сперанским. Нетрудно отгадать, чем мы занимались — Историей ВКП(б). Книга появилась осенью 1938 года и я уже, разумеется, внимательно прочел ее. Теперь, во время каникул, проходила вторая «проработка». (Позже мне пришлось еще три раза ее прорабатывать).

В середине августа мы были приглашены на праздник во Дворец культуры ВМАУ. Доклад о международном положении, как обычно, был заостренно направлен против фашизма и фашистской Германии. В конце докладчик добавил:

— Товарищи! В этом зале находятся наши заграничные гости, дети немецких и австрийских антифашистов, которые сражались против ужасной гитлеровской диктатуры!

Мы сделались центром внимания. С этого момента мы стали известными на весь Ейск. Это были чудесные времена. Наши хозяева нас часто навещали и спрашивали — всем ли мы довольны?

За нами ухаживали, как в первые годы нашего пребывания в детском доме.

Через три дня Игоря Сперанского, нашего политического руководителя, вызвали днем в город.

— Поезжайте спокойно купаться, меня сейчас вызвали в город. Я вернусь только к вечеру.

— А что случилось?

— Понятия не имею, но вряд ли что‑нибудь важное. Веселые и радостные мы отправились купаться и уже с полчаса как были дома, когда неожиданно вернулся наш политруководитель и взволнованный бросился к нам:

— Крайне важное известие! — воскликнул он запыхавшись, — я получил в Ейске оттиск газеты, выходящей завтра.

— Что случилось?

— Мы заключили с Германией пакт о ненападении.

Все уставились на него с открытыми ртами.

Мы могли ждать чего угодно, только не этого. Мы ведь внимательно следили за прессой и были убеждены, что несмотря на все трудности переговоров скоро будет заключен договор о союзе с Англией и Францией против фашистского агрессора.

Политруководитель Игорь прочел официальным торжественный голосом содержание пакта между Советским Союзом и фашистской Германией. После первых фраз мы еще думали, что дело идет лишь об обязательствах взаимного ненападения. Но Игорь читал дальше статьи договора. Растерянно прислушивались мы к его словам:

«Правительства обеих договаривающихся сторон будут и в дальнейшем находиться в связи и консультировать друг друга с целью взаимной информации по вопросам, касающимся их взаимных интересов.

Ни одна из договаривающихся сторон не будет участвовать в какой‑либо группировке держав, которая прямо или косвенно направлена против другой стороны».

Это был не только пакт о ненападении, но полная перемена всей советской внешней политики! Взаимная информация по поводу «общих интересов» с гитлеровским правительством? Никакого участия в каких‑либо группировках держав, которые направлены против Гитлера? Это могло означать лишь одно: окончательный отказ от всех форм борьбы против фашистской агрессии!

Мы сидели растерянные и молчаливые. Мы были поражены, как громом.

Молчание прервал самый молодой из нас — Эгон Дирнбахер.

— О, как жалко, теперь мы, несомненно, не увидим фильм Чаплина «Диктатор».

Маленький Эгон правильно оценил положение. Заключение пакта, как мы убедились в ближайшие дни, тотчас же отразилось на внутриполитической обстановке.

Мы не могли дискутировать, ибо никто, в том числе и наш политический руководитель, не знал, чем объяснить заключение пакта.

— Несомненно завтра в печати появятся обстоятельные комментарии, — успокаивал он нас, — завтра я поеду в райком партии и тогда смогу узнать обо всем более обстоятельно, а вечером мы сможем, провести детальную дискуссию.

Но для такой дискуссии времени уже не оказалось.

На следующее утро, в первый день после заключения пакта, наш политруководитель разбудил нас совсем рано:

— Только что получена телеграмма из Москвы. Мы должны немедленно возвращаться.

— Уже сегодня?

— Да. Я узнал уже, что через два часа мы можем выехать через Ростов в Москву.

В московском поезде нас одолевали мрачные мысли. Что означает этот внезапный отъезд? Как сложится наша жизнь после заключения пакта с фашистской Германией?

Мы напряженно ждали приезда в Москву, чтобы узнать что‑либо определенное.

Нам не пришлось долго ждать.

На вокзале нас встретила группа воспитанников дома. Они проводили отпуск в других местах и успели вернуться раньше.

— Наш дом распущен! — это было первое, что мы от них услышали.

Едва ли какое бы то ни было другое известие могло меня так потрясти. Детский дом — он был для нас всем: нашим жилищем, нашей жизнью, нашим защитником, нашим другом. И теперь нас лишили всего. Мы неожиданно очутились в пустоте, и едва ли могли себе представить нашу дальнейшую жизнь.

— Что будет со всеми нами?

— Мы тоже еще этого не знаем. Сегодня после обеда все должно решиться.

С тяжелым сердцем ехали мы с вокзала в наш дом в Калашном переулке № 12. Там все выглядело, как после побоища: упаковщики мебели, маляры, жестяники бегали по дому, упаковывали, ремонтировали. Все наши вещи были сложены в зале. Некоторые из нас уложили уже свои вещи и стояли готовые к отъезду, не зная куда. Другие беспомощно и грустно бродили по дому, который много лет был нашим домом.

Какие–го заседания были уже проведены, но казалось никто не знал, что с нами теперь будет. На наши вопросы педагоги лишь беспомощно пожимали плечами:

— Мы знаем так же мало, как и вы. Директор ведет переговоры.

Когда директор откуда‑то вернулся, последовал приказ: всем собраться в большом зале. Сейчас откроется собрание!

В сравнении с другими собраниями, проходившими в этом зале, нынешнее никак нельзя было назвать торжественным. Мы сидели на мешках и ящиках или стояли, прислонившись к стене.