В ходе боя Беспалько чутким ухом уловил отдаленный стук пулеметов. Его разведчики вступили в перестрелку с аэродромной охраной. Полетела в снег копна сена, и сани с пятью партизанами, словно подхваченные ветром, помчались туда. Подмога подоспела вовремя. На эсэсовцев посыпались партизанские гранаты.

И на дороге, и здесь, на аэродроме, стрельба утихла почти одновременно. А к утру партизаны были уже далеко от этих мест. Показания пятерых уцелевших «курсантов» по радио были переданы в особый отдел фронта.

В среду, как всегда, прибыл на склад фельдфебель-абверовец. Отвешивая ему мерзлую картошку, Харитон Карпович в уме прикидывал «недостачу». Получалось совсем неплохо. Двадцать три порции сэкономили партизаны для герра Шульца, в том числе два офицерских пайка…

Однако все эти частные успехи не решали основной задачи, поставленной перед Плаксюком: абверкоманда и её школа, вернее внутренняя кухня этих органов, были пока вне поля его зрения. Нужно было во что бы то ни стало проникнуть туда. Но первая попытка не принесла желаемого результата.

На связи с местным подпольем у Плаксюка работал пятнадцатилетний Володя Кравчук. Чем больше Харитон Карпович присматривался к нему, тем больше хлопец ему нравился – деловитая немногословность, острый глаз и цепкая память делали Володю незаменимым помощником заготовителя. О нем-то в первую очередь и подумал Харитон Карпович, когда подбирал в уме возможного кандидата для проникновения в школу абвера.

Для такого дела решено было пожертвовать одной из партизанских квартир, старыми батареями к рации и тремя-четырьмя килограммами тола.

Получив подробнейшие инструкции от Плаксюка, в одно зимнее утро Володя явился в гестапо и заявил дежурному, что выследил партизанскую явку. Он-де ещё и раньше замечал, что в дом номер пять по Косогорному переулку заходят люди из леса, а сегодня утром по дороге на базар он заметил выходящего из ворот бывшего работника горкома партии Панченко, который нес какой-то сверток, судя по всему, очень тяжелый. Панченко тоже шел в сторону базара, но там исчез, как сквозь землю провалился.

Гестаповцы внимательно выслушали Кравчука, записали его показания и, несмотря на шумные протесты парня, отправили его в камеру.

Два дня о судьбе Володи ничего не было известно, но Плаксюк обратил внимание, что за домом в Косогорном переулке гитлеровцы установили наблюдение, которое, естественно, ничего им не дало: хозяева ушли к партизанам, за день до того, как Володя явился в гестапо с «доносом». На третий день гестаповцы «штурмом» взяли пустой дом и под полом без труда обнаружили замаскированные тайники. К вечеру Володя был уже дома.

Разрабатывая эту комбинацию, старый буденовец, видимо, несколько перегнул палку. Гестаповцы щедро отблагодарили услугу своего добровольного помощника, однако передавать его в распоряжение абвера явно не спешили. Очевидно, гестаповский офицер, который за эти дни несколько раз беседовал с Кравчуком, точно подметил в пареньке те же качества, что и Харитон Карпович. Но как бы там ни было, Володе Кравчуку в категорической форме было предложено стать тайным осведомителем гестапо, и для начала выполнения этой роли ему поручили войти в доверие к Ефиму Ясько – парикмахеру немецкой гарнизонной бани.

Выполнять подобного рода задание было неоправданным риском. Ясько действительно был связан с партизанским подпольем, и малейший неосторожный разговор о нем в гестапо мог стоить ему жизни, да и поставить под удар других патриотов. В свою очередь, исчезновение парикмахера теперь вызвало бы у гестаповцев вполне обоснованные подозрения в отношении Володи Кравчука. И Харитону Карповичу ничего другою не оставалось, как настоять на уходе в отряд их обоих в ту же ночь.

Спустя неделю Плаксюк получил строжайший приказ: никаких активных действий в отношении трикотажной фабрики больше не предпринимать. Эти указания он понял так: сотрудники Дубровина проводят мероприятия по школе помимо него. И он был прав.

Лейтенант Рахов перешел линию фронта в двадцатых числах декабря 1941 г. и был направлен на фронтовой сборный пункт в село Пески. В течение нескольких дней он прошел здесь проверку и уже готовился к отъезду в часть, но тут заинтересовались им работники из подразделения Дубровина.

…Николай Рахов родился в 1917 г. в Николаеве в семье плотника судостроительного завода. В раннем возрасте он потерял родителей и воспитывался затем в детском доме. В 1940 г., сразу после окончания военного училища, женился на учительнице из Мариуполя и вместе с ней выехал к месту службы под Брест, в стрелковую дивизию, где получил назначение на должность командира взвода. Здесь и застала его война. Жена успела эвакуироваться в Мариуполь, а он 3 июля был тяжело ранен и оказался в Бобруйском лагере для военнопленных. Условия были исключительно тяжелые: допросы, пытки, расстрелы, мор голодом. Фашисты ставили военнопленных перед выбором: или умереть, или идти на службу к врагу. Но предателей можно было сосчитать по пальцам.

О страшных порядках в лагере знали местные жители и старались, чем могли, облегчить участь пленных. Администрация лагеря иногда шла навстречу просьбам стариков и женщин: из санитарного барака, где содержались умирающие от ран и истощения бойцы, в виде особой милости освобождали двух-трех человек в неделю. И это делалось при условии, чтобы родственники их находились на территории, захваченной гитлеровцами. У отпущенных брали подписки «не возвращаться на сторону Красной Армии» и «не приносить вреда «новому порядку».

Рахову повезло. В Бобруйске жила родная тетка его жены. В своё время она не сумела приехать на свадьбу, но перед самой войной гостила у молодоженов, уже в Бресте. Рахов сумел передать тетке о, своем пребывании в лагере, и та добилась его освобождения. Гитлеровскому коменданту города она заявила, что жена Рахова – дочь бывшего крупного кулака, умершего в сибирской ссылке, и что их семья вполне достаточно пострадала от Советской власти. Эти данные при проверке подтвердились: Галиного отца действительно раскулачили и выслали на спецпоселение в 1929 г., где он вскоре утонул. Десятилетнюю девочку забрала к себе сестра матери, проживавшая в Мариуполе. Здесь Галя окончила школу и педагогическое училище.

За «обиды» покойного тестя Рахов был тут же освобожден из лагеря и даже получил аусвайс – пропуск, по которому он мог беспрепятственно передвигаться по оккупированной территории.

Рахов вначале было решил идти к жене, но по пути в одном из сел на Брянщине встретился с двумя советскими военнослужащими, бежавшими из Минского лагеря и пробиравшимися теперь к своим. Лейтенанту стало стыдно за то, что он, советский командир, решил пересидеть войну под крылышком жены. Дальше на восток пробирались уже втроем. В пути натерпелись всякого – были и облавы, и многодневный голод, и ночевки в снегу; несколько раз выручал лейтенанта гитлеровский аусвайс. Но всё окончилось благополучно: в конце концов они вышли к своим.

…После обстоятельного разговора с лейтенантом госбезопасности Балакиным Николай всю ночь не сомкнул глаз. Ещё полгода назад он и в мыслях не мог предположить, что за эти немногие месяцы придется выдержать ему столько крутых жизненных поворотов. Война, разлука с Галей, две недели непрекращающихся ни на час боев, кровь, смерть товарищей, ранение, плен, лагерь, барак смертников, скитания по лесам… В другое время такого с лихвой хватило бы на всю жизнь. Но шла война. И в эту ночь он, лейтенант Николай Рахов, должен принять решение, выходящее за рамки обычных человеческих представлений. Он должен вернуться туда, за линию фронта, стать для всех окружающих подлецом, предателем, надеть на себя личину обиженного Советской властью хозяйчика и пойти к «ним» в услужение. Больше того, успех дела – это подчеркнул его собеседник – будет целиком зависеть от того, насколько правдиво сыграет он свою презренную роль. Николай вспомнил, какими ненавидящими взглядами там, в лагере, провожали обреченные на голодную смерть люди тех немногих мерзавцев, которые польстились на фашистский паек, и зябко поежился. Но тут же одернул себя: «Без истерики, Рахов. Ты уже дважды нарушил присягу: когда оказался живым в плену и когда не подавил в себе подлых мыслишек о тихом житье на азовском берегу. Возьми себя в руки, лейтенант! Ты комсомолец, и партия приказывает тебе быть там, где труднее. На тебе остановили выбор старшие товарищи, значит, этот боевой пост должен занять ты…»