О своем новом знакомстве Самойленко сообщил «Дону», и ответ оттуда не задержался. Действия Степана Лукича одобряли, но предупреждали не забывать, что Гюнтер учителем был в прошлом, а теперь он офицер фашистской армии и от него в любой момент можно ожидать какой угодно подлости.

Неожиданно на помощь нашему разведчику пришла добрейшая Клавдия Ивановна. Видимо, её честную натуру до такой степени возмутило «сюсюканье» ее соседей с этим фашистом, что она в мягких выражениях, но довольно недвусмысленно отказала им в своей дружбе и в своём доме. На неуживчивость старухи пожаловался и Конрад, с которым Степан Лукич встретился как-то в городе. Это был прекрасный повод предложить немецкому офицеру перебраться к ним. Гюнтер охотно согласился.

– Вы, русские, очень странные люди. Разве можно до такой степени не владеть своими чувствами? Ведь окажись на моем месте другой немец, такое поведение могло бы ей стоить жизни.

– Тут дело вовсе не в вас, господин Гюнтер. Клавдию Ивановну вывело из равновесия наше с женой поведение.

– Но ведь вы не стали нацистом. Вы учитель, и вы учите своих детей. Это с одной стороны… А потом – должны же люди добывать себе средства к существованию. Жить, есть, пить, одеваться необходимо при любой общественной формации, при любом строе.

– О, это очень сложный вопрос…

– Так почему же вы не хотите объяснить мне этого? Неужели я, находясь в России и имея русских знакомых, должен изучать эту страну по статьям и речам господина Геббельса?

– Со временем вы всё поймете сами, господин Гюнтер…

– И всё-таки?

– Ну, если вы настаиваете – в самой упрощенной форме. И то при условии, что вашей хозяйке ничего не будет…

– Я не служу в гестапо, господин Самойленко.

– Простите, если я вас обидел. Так вот. Всю свою сознательную жизнь Клавдия Ивановна проработала в начальных классах. Она преподавала азы, открывала перед детьми лишь первую страницу громадной книги познания. Если говорить коротко, она учила ребят двум главным вещам: любви к родному языку и любви к своей Родине. И, насколько я знаю, это у неё получалось.

– Это вполне естественно. Каждый учитель…

– Простите меня, господин Гюнтер, я не закончил свою мысль. И вот теперь Клавдия Ивановна считает противоестественным, что наши – её и мои – бывшие ученики на фронтах проливают кровь во имя тех идеалов, в которых мы их воспитывали, а мы… Надо хотя бы по-человечески понять старушку. Она честный и бесхитростный человек.

– Но ведь нельзя на каждого немца смотреть как на захватчика.

– Полно вам, господин Гюнтер. В её дом вы явились без приглашения. Мы же с женой сами предлагаем вам перейти в нашу квартиру, потому что считаем вас уже хорошим знакомым и неплохим человеком, а то, чего доброго, вселят еще кого-либо из гестапо.

Гюнтер перебрался к ним в тот же вечер. Он расположился в бывшей детской. Супруги сразу обратили внимание, что среди вещей обер-лейтенанта не было ни одной трофейного происхождения. В то время, когда всё «воинство» Гитлера – от фельдмаршалов до рядовых – занималось неприкрытым грабежом. Этот факт явно говорил в пользу Конрада. С чисто немецкой пунктуальностью объяснив, какие продукты из своего пайка он будет отдавать в общий котел, а какие отсылать родителям в Германию, Гюнтер попросил считать его как бы равным членом семьи и при необходимости возлагать на него те или иные обязанности по дому.

Чем ближе узнавал Степан Лукич Гюнтера, тем больше убеждался, что не ошибся в нем. В доверительных рассказах немца о своем детстве, о родителях – сельских, учителях, о любимой девушке, погибшей в катастрофе ещё в 1936 г., о желании жить где-нибудь в глухой провинции, учить детей и коротать вечера над альбомами с марками – единственной его страстью – перед Самойленко раскрывалась человеческая душа, сильно травмированная, но, в общем-то, неиспорченная. Конрад лично, видимо, не убил в жизни даже воробья, но, благодаря сильно развитому воображению, за топографическими картами, которые он вёл у себя в штабе, виделись ему сожженные города и села, вдовы, сироты и реки крови. Это причиняло ему душевные страдания, и во время вечерних бесед, за чашкой чая, он изливал свое недовольство устанавливаемыми гитлеровцами порядками, ожидая, вероятно, от Самойленко поддержки в этом. Но супруги не спешили.

Обладающая не меньшим воображением и лично пережившая ужасы артиллерийских канонад, Надежда Григорьевна про себя и в разговорах с мужем называла Гюнтера «совестливым убийцей». Степан Лукич, кроме того что извлекал из этих разговоров для себя много полезного, терпеливо ожидал, когда Конрад, что называется, созреет и им можно будет заняться вплотную.

Однажды Гюнтер пришел со службы с каким-то особенным настроением. Это хозяева почувствовали сразу – его до краев переполняла какая-то тайна. По взглядам, которые они время от времени перехватывали на себе, было ясно, что тайна его имеет самое непосредственное отношение к ним. Понимали, что Конрад ждет расспросов, но Степан Лукич решил проявить выдержку.

Гюнтер заговорил сам, когда ужин подходил к концу. Начал он издалека:

– Я уже говорил вам, господин Самойленко, что буду иметь счастье пользоваться вашим гостеприимством, по крайней мере, до весны следующего года.

Для Степана Лукича это не было новостью. О том, что штаб корпуса раньше апреля не покинет Белгород, он уже информировал «Дон». Поэтому на такое многозначительное вступление ответил уклончиво:

– Я считаю излишним повторять, что мы с женой всегда рады вам.

– О, я вам очень признателен. Но в данном случае речь идет о другом. Вы знаете, где собирался фельдмаршал Бок праздновать рождество?

– Надеюсь, в кругу семьи. Традиция, так сказать…

– Ошибаетесь. Рождество фельдмаршал решил праздновать в Московском Кремле и поклялся в этом фюреру. Но теперь неизвестно, удастся ли ему удержаться хотя бы в Смоленске.

– Неприятные известия с фронта?

– Не надо притворяться. Неужели вас не поразит приятное известие, что вчера советские войска под Москвой перешли в контрнаступление? Если это не так, господин Самойленко, то я в вас глубоко ошибся и склонен буду разделить точку зрения вашей старушки э-э… Клавдии Ивановны.

Степан Лукич вовремя погасил радостный блеск глаз. Что он должен ответить сейчас немцу? Ведь впервые за время их знакомства Гюнтер поставил вопрос ребром. А вдруг провокация?

– Я не совсем понимаю вас…

– Что, я недостаточно ясно выразил свою мысль?

– Да я не о том. Мне непонятно, чему радуетесь вы, немец? И почему пытаетесь принудить меня разделить эту вашу радость? Я, по-моему, не давал вам повода.

– Не нужно, Степан Лукич. Не нужно говорить. Это не ваши, не от сердца, слова. Хотя это мне и больно, как человеку, я ещё не стал для вас другом. Вы боитесь меня – офицера немецкой армии. Но я не сержусь. Так и должно быть – честные люди всегда сторонились подлецов. Клавдия Ивановна ошиблась в вас, но я не ошибаюсь. Ваше сердце сейчас не здесь. Оно там, с вашими учениками: под Москвой, под Ленинградом, в Севастополе. Если я ошибаюсь, то мне не нужно жить. Я вам верю. Прошу верить и мне.

Всё это Конрад высказал на одном дыхании. А когда замолчал, воцарилась тишина. Степан Лукич осторожно отодвинул стакан и поднял голову. Гюнтер сидел сцепив руки, и только взгляд его выдавал сильное волнение и ожидание.

– Допустим, вы правы, Конрад. Я с вами неискренен. Даже больше того – не только втайне радуюсь победам Красной Армии, но и по мере своих возможностей помогаю ей. Со мной всё ясно – я советский человек и это мой святой долг. Вы видите, Конрад, сейчас я с вами до предела откровенен. Но кто вы? Какую позицию вы занимаете? Как офицеру штаба, вам хорошо известно, что даже небольшая часть тех сведений, которые вы мне сообщали как бы между прочим, попади они к советскому командованию… Вы отдаете себе отчет?

– Мне даже известны некоторые последствия. На той неделе я рассказал вам, что в районе деревни Большой Торец командование корпуса оголило фронт, перебросив два пехотных полка в район Барвенкова, и тем самым фактически оставило нашу бригаду прорыва без прикрытия. Два дня назад советские войска предприняли на этом участке частное наступление и почти без потерь захватили пятнадцать тяжелых орудий.